|
Поток Мыслей 1:
Говорят, что дневники начинают вести в одном из двух случаев: когда хотят оставить о себе память, след в истории своей семьи, или когда что-то беспрестанно мучает, не даёт покоя. Кажется, мне соответствует второй вариант… Но я не веду дневников – я просто не могу перестать думать.
В нашей семье всё изменилось довольно давно. У нас откуда-то появились деньги, мать перестала каждый день уходить на службу (раньше она работала посудомойкой в дешёвом ресторанчике на углу), отчим же, наоборот, почти прекратил появляться дома. Он теперь по утрам выглядел жутко серьёзным и хмурым, тщательно завязывал галстук и чуть ли не сдувал пылинки со своего первого в жизни делового костюма. Сначала перемены не волновали меня. Разговоры о том, что адвокатская карьера отчима стремительно идёт в гору, только развлекали нас, непривычных ни к деньгам, ни к таким громким фразам. Но, когда на стол с весёлым звоном упали ключи от автомобиля, когда отчим сменил ежеутренние поездки на автобусе в десятый квартал, где располагалась контора, на использование личного транспорта, мы начали осознавать, что наша жизнь изменяется бесповоротно. Мы радовались этому, как дети… Да нет, мы ведь и были всего лишь детьми, воспитанными на американских мультфильмах и – одновременно – в лучших традициях немецкой прижимистости.
Очень скоро из тесной полуторной квартирки в промышленном районе мегаполиса мы перебрались в симпатичный уютный двухэтажный особняк в пригороде. Это был наш первый собственный дом. Меня сразу поразили аккуратно подстриженные лужайки перед каждым зданием, неизменно снабжённые устройствами для полива, оглушительная тишина, разбавленная мирным пением птиц, которое мы слушали впервые, яркая зелень, вовсе не пыльная, как в городе. Нас удивляло, что каждый день до завтрака мальчишка на велосипеде развозит почту, что соседи приветливо улыбаются, а по утрам садятся в автомобили и катят в город на работу, что всё кругом чистое, светлое, почти игрушечное. Это казалось сказкой: прежде я видел подобное лишь в красивых кинофильмах о богатых, очень богатых, как мне казалось, людях. А отчим только самодовольно улыбался и молчал. Мать восторженно изучала новую жизнь, училась по утрам подолгу нежиться в постели, а потом отправляться в город, чтобы погулять по магазинам, потому что так делали молоденькие жёны состоятельных толстощёких соседей. Теперь и мы сами становились частью этой жизни, немного слащавой и приторной, скучной от полного достатка, отсутствия и прежних проблем, и забав. Но тогда мы ещё не знали всего этого. Новое было непривычным и оттого восхитительным, а мы не догадывались, что чем больше удовольствий, тем быстрее они приедаются, чем больше развлечений, тем скорее они надоедают, теряется вкус удовольствия, сам вкус к жизни.
Но тогда, три года назад, казалось, что всё изменилось к лучшему: мать стала уделять нам больше внимания, тогда как раньше она появлялась дома почти ночью, усталая, пропитанная запахом кухни и чистящих средств, а мы ждали её, потому что с работы можно было унести что-нибудь вкусненькое. Раньше язык даже не поворачивался назвать остатки свадебных тортов или целые тарелки, заполнение суши, объедками. Не то, что теперь. Теперь маленькие радости нашей прежней, скромной, почти нищей жизни кажутся мне отвратительными…
Тех денег, что нам стали давать на карманные расходы каждую неделю, прежде хватило бы, чтоб вся наша семья жила месяц. Потом у мамы появился автомобиль. А на шестнадцатилетие личную машину получили и мы. Она стала третьей в нашем гараже. Пришлось поменять школу на ту, где учились такие же дети богатых родителей, где было престижно заниматься, хотя разницы в системе преподавания я не почувствовал. Разницу почувствовал бы наш семейный бюджет, если б теперь ему это не было безразлично. Ещё отличалось то, что все окружающие оказались довольно заносчивыми типами. Впрочем, к этому было легко привыкнуть, ведь и я сам становился ничем не лучше их.
Изменялась не только внешняя сторона наших жизней. Что-то внутри стало другим, всё сразу как-то пошло наперекосяк… Я не был готов, чтобы вся моя жизнь оказалась предметом пристального внимания со стороны матери, которой, кроме как следить за нами и воспитывать нас, больше нечем было заняться. Она стала резче и требовательнее, хотя, казалось бы, достаток и отсутствие волнений должно было бы, наоборот, успокоить и смягчить её. Мама, казалось, решила дать нам всё, чего не успела в детстве, но, чёрт возьми, тогда, три года назад, нам было уже по четырнадцать лет, мы как раз особенно остро нуждались в свободе и независимости, а не в мелочной опеке. Будучи совсем детьми, мы успели почувствовать, что значит жить без присмотра, каково самим отвечать за свои поступки, всё решать за себя. Теперь было уже поздно что-то менять, но мама не понимала этого. Она сердилась, что мы не ценим её заботы и усилий, ей казалось, что мы отдаляемся, что не хотим доверять ей. Прежде всё было хорошо. Дистанция между нами казалась вынужденной, а от этого менее очевидной. Теперь же от нас требовалось срочно начать проявлять сыновнюю любовь, моментально и беспрекословно подчиняться. Мы не умели этого и, откровенно говоря, не хотели уметь. Мама злилась, периодически впадала в депрессию, обрушивая на нас потоки нотаций, а после, вечерами, донимала отчима тем, что в нашей семейной жизни нагрянул кризис. Он молчал, кивая, потому что думал о своих служебных делах, о новых процессах, а вовсе не о её женских капризах. Так продолжалось довольно долго. Были истерики, скандалы, крики, угрозы, которые сменялись причитаниями и сюсюканьями, затем вновь перераставшими в ссоры. Материнская опека превращалась в навязчивую, чуть ли не маниакальную идею.
И ты не сдержался первым. Почему? Не знаю, моё терпение тоже начинало подходить к концу, но ты, взорвавшись, выручил меня, потому что всё негодование, вся обида и ярость матери наконец-то нашли один-единственный конкретный объект приложения, коим и стал ты. Центр тяжести сместился, и вместо старой аксиомы "мои сыновья не любят свою мать" появилась другая - "у меня два сына: один хороший, а второй… ах, лучше не говорить!"
Ты никогда не умел скрывать своих эмоций: не мог терпеть боль, не мирился с обидами, всегда стремился выяснять отношения до конца. Ты ненавидел, когда оставалась недосказанность, не мог жить, если не всё было кристально ясным и строго упорядоченным. Ты не умел быть зависимым, не терпел упрёков и поучений, не принимал заботы даже от меня, хотя я был старше… почти на час. Ты привык жить с душой, открытой всем и каждому. Ты почему-то не хотел скрываться, таить свои чувства, мысли, идеи… Тебя не пугало, что в открытую душу легче наплевать. И это в конечном итоге подвело тебя. Вместо благоразумного молчания, потакания прихотям мамы, искусственного, показного подчинения ты решился на открытый протест. Но что ты мог сделать? Я помню тот день, когда после очередного, особенно серьёзного спора между вами, ты убежал, громко хлопнув дверью, а возвратился спустя часа четыре гордый, светящийся злорадством – и с волосами длиной чуть ниже плеч, выкрашенными в чёрный цвет. Ты знал, насколько важно для матери, чтобы мы выглядели, как подобает выглядеть хорошим мальчикам из состоятельного семейства. Ты знал, что этот шаг будет достойной местью за все придирки, за её привычку навязывать своё мнение, беспрестанно раздавать советы. И не ошибся. Последовал период затишья, мне даже стало казаться, что твоя выходка положительно повлияла на мамино мировосприятие, но это вымученное спокойствие лишь предвещало новый взрыв негодования. Тогда она припомнила тебе всё, в том числе и волосы, которые ты нарастил и покрасил в "совершенно неприемлемый, дикий цвет". Но ты не сдавался. В ход шли всё новые и новые меры: ты проколол правую бровь и язык, начал каждое утро перед отправлением на занятия подводить глаза чёрным карандашом, пользоваться лаком для ногтей. Не знаю, задумывался ли ты, что происходит с твоей внешностью, или ты только наслаждался тем, как болезненно переносит мать каждый твой новый шаг. Ты со временем стал носить нелепые и странные, на мой взгляд, украшения и одежду. Не могу сосчитать, сколько раз мама резала, сжигала, выбрасывала на помойку твои, мягко говоря, своеобразные тряпки, собирала по всему дому флакончики с подводкой для глаз, лаки для ногтей и волос, чтобы выкинуть всё в мусорный бак. Но это не помогало. Мы больше не были нищими, и у тебя появлялась всё новая и новая одежда, косметика, нелепые безделушки, которыми ты обвешивался, как новогодняя ёлка.
Ты делал всё, чтобы разозлить мать, и, надо сказать, тебе это прекрасно удавалось. Пока я вежливо врал, что иду с друзьями на репетицию школьного спектакля, а сам отправлялся на вечеринку, пока я исподволь, намёками, выпросил разрешение сделать дреды и пирсинг нижней губы - ты постоянно спорил, лишался карманных денег, залезал в долги, хотя затем исправно расплачивался… Потом сидел под домашним арестом, добиваясь того, чтобы мама проявляла больше изобретательности в придумывании очередного наказания, терял выходные, будучи запертым в своей комнате наверху в полном одиночестве, даже без телефона и Интернета. Однажды в сердцах мама даже схватила ножницы и клоками выстригла твои изрядно отросшие волосы. Она не догадывалась, что это только поможет тебе придумать ещё более странную причёску, один вид которой ужасал меня и до боли в животе смешил полшколы, после чего ты додумался отбелить несколько прядей на фоне остальных, чёрных, и стал делать на затылке что-то непонятное, что я назвал про себя птичьим гнездом…
Вскоре твоё ожесточённое сопротивление принесло свои плоды. Сначала мама злилась, пыталась по-своему воздействовать на твои поступки, заставить тебя вернуться к нормальному образу жизни, перестать быть тёмным пятном на репутации нашей семьи. Но затем, постепенно разочаровавшись, обнаружив, что все усилия тщетны, она потеряла всякий интерес к тебе, стала просто игнорировать твои ухищрения и, должно быть, поступила правильно, поскольку, в конце концов, никакие способы наказаний всё равно не помогли бы. Мама просто перестала верить тебе, даже если ты был честен, даже если говорил правду. Меня это вполне устраивало, ведь любые мои обманы, любую мою ложь она принимала – может быть, в отместку тебе? – за чистую монету. Мне мама доверяла безоговорочно, а ты стал чем-то вроде чёрной овцы в стаде. Или белой вороны? Не суть важно...
Я сам с удивлением наблюдал за тем, каким ты становился, когда твои выходки перестали вызывать у мамы не только гнев – вообще какую-либо реакцию. Так выходило, что все ухищрения, к которым ты прибегнул в ходе многомесячного противостояния ваших интересов, оказались тщетными и в итоге – бессмысленными. Я, честно признаться, ожидал, что ты бросишь валять дурака и хотя бы перестанешь краситься, но я ошибался, наверное, не достаточно хорошо понимая тебя.
Кажется, этот период мёртвого штиля в наших семейных отношениях, продолжающийся по сей день, начался чуть больше года назад. Тогда, на день рождения, в шестнадцать лет, нам подарили машину. Точнее, подарили мне, поручив по мере надобности и сил отвозить тебя в школу и домой. Это означало, что наконец-то всё становилось предельно ясно, так, как ты хотел - разложено по полочкам и снабжено бирками. Так вот, на тебе с этих пор висела та самая желанная бирка с ярким, жирным словом "изгой" на обороте.
И чего же ты добился? Свободы? Ну уж нет… Строже контроля, чем над тобой, мне редко доводилось встречать. Так каким ты становился? Отстранённым? Холодным? Ожесточённым? Или, может быть… сильным? Я не знаю, мы перестали говорить по душам очень давно и, думаю, успели стать слишком разными, чтобы смочь понять друг друга. Со временем твой макияж не исчез. Он стал только ярче и мрачнее, из твоей комнаты большую часть суток доносилась тяжёлая, неприятная музыка. Признаюсь, временами ты пугал меня, переставая быть собой (или же становясь по-настоящему собой?). Исчезла наша похожесть, мы становились чужими, а я иногда боялся: вдруг и в глубине моей души скрыто то же, что и в твоей? Ведь мы, к сожалению, всё ещё биологически - близнецы, и уже ничто этого не изменит.
Я теперь не помню, испытывал ли я тогда обиду, разочарование… Сам факт, что мы когда-то дружили, как братья, как родные, что ночами рассказывали друг другу страшные байки, делились конфетами, помогали с домашними заданиями, дрались подушками, вместе получали нагоняи, прогуливая уроки – теперь мне кажется нелепой выдумкой умалишённого. Это было слишком давно, чтобы быть правдой – в совсем иной, в прошлой жизни…
Знаешь, ведь я ненавижу тебя. Я ненавижу всё то, что ты сделал с собой. Твою обманчивую полуулыбку, твою хрупкость и почти болезненную худобу. Я ненавижу твои глаза – такие же, как мои, того же цвета, той же формы - но я почти перестал читать в них, как читал когда-то, твою душу, твои чувства, эмоции. Ты прежде так не закрывался от меня. Я ненавижу, когда ты впиваешься в меня долгим, испытующим взглядом из-под твоих густо накрашенным чёрным ресниц, будто требуя от меня чего-то, о чём я даже не догадываюсь. Господи, ну зачем ты делаешь из себя эдакую фарфоровую куклу с грустными угольными глазёнками? В школе ты стал попросту посмешищем; раньше я даже стыдился тебя, но теперь мне безразлично, что подумают другие. Мы разные. Люди не понимают тебя, никто не понимает, даже я, твой брат. И это временами действует мне на нервы.
Я ненавижу, когда утром ты спускаешься к завтраку, всегда опаздываешь, потому что почти час крутишься в ванной перед зеркалом, заново и заново переделывая свой бесполезный макияж. Ты всегда затянут в узкие потрёпанные джинсы и тёмные обтягивающие футболки, в которых ты кажешься ещё более тощим, чем есть на самом деле, хотя я не могу сказать, что это выглядит совершенно уродливым. На тебе твои неизменные безобразные побрякушки, которые раздражающе позвякивают при каждом твоём движении. Ненавижу, когда ты садишься за стол напротив меня – слишком медленно и подчёркнуто небрежно, когда улыбаешься мне в знак приветствия то ли виновато, то ли бесчувственно – не могу понять. Мне отвратительно смотреть на твои руки, когда ты держишь кружку и задумчиво дуешь на горячий кофе – они такие тонкие, как у кисейной барышни, изящные и излишне ухоженные, с длинными и аккуратными глянцевито чёрными ногтями.
Ты противен мне, потому что ты – это я, но ты больше не такой. Стал другим, незнакомым, изменился, - а я остался прежним, только приучившись жить в новом мире. И я от всего сердца ненавижу тебя за всё это, Билл!..
Поток Мыслей 2:
Иногда мне кажется, что в кастовых обществах есть одно главное преимущество. Если человек рождается рабом – он будет рабом до самой смерти. Родившись в привилегированном сословии, не станешь бедняком. Так и должно быть.
Мы были чуть ли не нищими, жили более чем скромно, как говорится, перебивались с хлеба на воду, но тогда, именно тогда мы были счастливы. Почему? Почему деньги не принесли с собой мир и взаимопонимание, а наоборот, рассорили нас? Мы ведь родные, кажется, нам нечего делить… И всё же, переехав в пригород, в собственный дом, который теперь со вкусом обставлен, вылизан по всем углам, в такой же, как у других, у богатых соседей - мы изменились не в лучшую сторону. Мама включилась в гонку вооружений с молоденькими глупыми соседками, почему-то стала предъявлять к нам немыслимые требования, превратилась в деспотичную особу из мягкой и доброй женщины, терпеливой ко всему, трудолюбивой и выдержанной, какой я привык вспоминать её. Ты придумал себе не просто новый образ - новую жизнь. Отчим стал чем-то вроде воспоминания – настолько редко он появлялся дома. А я… Я не знаю, во что я превратился. Ребёнок, выросший в городских подворотнях, я должен был как-то приспособиться к миру богатых, где любой готов удавиться из-за престижа, за свою репутацию. Раньше я даже верил, что бывает дружба. Смешно. В этом мире есть только соперничество, язвительность, скрытность, противоборство. Я раньше и не знал, что можно сплетничать, плести интриги, играть на публику, прикидываться не тем, кто ты есть. Приходилось спасаться, скрываться за масками пофигизма, заносчивости, самоуверенности. Я пытался быть, как говорят, cool, и скоро эта маска настолько приросла ко мне, что отрывать её пришлось бы вместе с собственной кожей и мясом. И я не стал делать этого. Зачем? Новый мир принял меня с распростёртыми объятиями, я понял, за какие ниточки надо дёргать, как себя вести, чтобы держаться на плаву. Пока ты стойко сражался с мамой, я осваивался. Я втирался в доверие к самым популярным в школе личностям, учился вовремя шутить, вовремя подлизываться – и вовремя сматывать удочки. К тому времени, когда ты стал главным изгоем, я поднялся на одну ступень с теми, кто ещё до нашего появления были всеми признаны и любимы. Нас перестали отождествлять, сам факт, что мы братья, как-то постепенно забылся. А я вовсе не хотел напоминать об этом. Ты оставался лишь тяжкой ношей, обузой, моим крестом, который я вынужден был нести из-за нашего кровного родства, как ни банально это звучит.
Иногда мне противно, грустно осознавать то, что произошло с нами. Разве прежде - хотя бы в мыслях - я мог позволить себе назвать маму старой дурой? Теперь я говорю так перед своими приятелями, не только потому, что так принято (хотя и это тоже), но и потому, что действительно так думаю. Боже, да чего я только не говорю и не думаю… Ведь я всё понимаю, только отчего-то не могу поверить, что это происходит со мной. Смотрю на всё как-то отстранённо, словно моя жизнь - это только глупый сериал о студентах старшей школы. Хуже того, я знаю, что ничего не стану менять. Я приспособился, мне уютно среди этих новых людей, среди друзей, которым я нужен, пока это выгодно, пока наше общение поднимает их рейтинг. Я знаю, чего ждать от них, и стараюсь, чтоб другие не знали, чего ждать от меня. Эта постоянная игра в прятки и ребусы затягивает, и мне уже безразлично, что будет с нашей семьёй. В конце концов, родственники нужны только для того, чтобы получить образование, занять пост повыше. И для того, чтобы постоянно были карманные деньги… Неужели это я сам сказал?..
Думаешь ли ты так же? Что творится в твоей голове? Осознаёшь ли ты, что жить так, как ты, нельзя, что тебе тоже нужно приспосабливаться, искать своё место? Навряд ли… Иначе ты не отталкивал бы от себя всех людей, которые пытаются завести с тобой знакомство, с таким маниакальным упорством, не оставался бы одиночкой, не сидел бы постоянно дома взаперти, в собственной комнате, глубоко погружённый в какие-то свои дела. Ты не понимаешь, что так можно жить, но нельзя выжить, однако не мне тебя учить. Мне – всё равно.
А ведь раньше (не верится даже!), в нашей прошлой жизни, ты всегда был в чём-то лучше меня. Всё тебе давалось легче: и ненавистный французский, и уроки искусства, и знакомства с девчонками. Завидовал ли я? Нет. Странно, но я не помню, чтобы испытывал что-то подобное. Я радовался твоим успехам, почти как своим, потому что сопереживал тебе: ты был моим братом, как две капли воды похожий на моё отражение в зеркале. Разве мог я завидовать самому себе?..
Но теперь эта связь между нами нарушилась, если уж не признать, что она исчезла совсем. Я замечаю, что начинаю злорадствовать. Теперь я тот из нас двоих, кто пользуется популярностью, кого приглашают на закрытые домашние вечеринки, кого любят или, по крайней мере, уважают. С моим мнением считаются, ведь я не выродок, в отличие от некоторых…
И мне плевать, что на стенах твоей комнаты висят нарисованные простым карандашом картины, страшные оттого, насколько они натуральны, похожи на чёрно-белые фотографии и при этом – мрачны. Однажды я должен был передать тебе какую-то книгу, потому зашёл в твоё убежище. Тогда больше всего меня поразила картина, висевшая прямо над твоим письменным столом. На ней изображалась тускло освещённая, ветхая лестница, уходящая в бесконечность, во мрак. На нижних ступенях лежал раздавленный цветок со сломанным стеблем. Только его алые лепестки, разбросанные по серому камню, были раскрашены, горели красным пламенем так, что невозможно было оторвать взгляд. Отчего-то я испытал боль, глядя на этот мёртвый цветок, и если бы мне это не было безразлично, я стал бы волноваться за тебя. Ведь когда-то давно ты делился со мной своими мечтами, показывал мне то, что создавал сам – рисунки, коротенькие рассказы и стихи. Тогда ты говорил, что в них твоя жизнь, твоя душа, что нет ничего для тебя важнее, чем твоё творчество и твои родные. Я всегда поддерживал тебя; забавно, ведь теперь, наверное, я бы рассмеялся тебе в лицо, скажи ты мне что-то подобное. Но тогда я понимал, насколько для тебя значимо то, что ты делаешь, ты действительно умел выливать свою душу, хотел показать то, чем живёшь, что любишь, как чувствуешь. Должно быть, теперь ты сам внутри похож на этот помятый брошенный цветок, никому не нужный, оставленный на ступенях дальше увядать и гнить… Но я не беспокоюсь. На моих губах улыбка, когда я думаю об этом. Что же, ты сам выбрал свою дорожку. И нам определённо не по пути. Я не должен беспокоиться о тебе. И этого не будет. Никогда больше.
Теперь я лучший из нас, это заставляет меня чувствовать радость, ведь мне всё равно, что однажды из твоей сумки выпал целый ворох листов, исписанных стихами и аккордами. Я нашёл их в нашей прихожей и почему-то решил прочитать несколько прежде, чем отдать тебе. И мне плевать с высокой колокольни, что теперь твои песни стали действительно красивыми и осмысленными. Они не тронули меня, потому что это ты написал их. А я ненавижу тебя, потому ненавижу всё созданное тобой. Ты якорь, который держит меня в прошлом, не даёт забыть, не позволяет наконец-то уснуть всему тому, что задержалось в моей душе из прежних времен – сожалениям, глупым воспоминаниям, периодическим всплескам ностальгии, связанным с нашей почти нищей, беззаботной, свободной от условностей и подпольных игр жизнью. Ты теперь всё равно аутсайдер, и кроме меня никто не узнает, что ты в чём-то превосходишь своего брата. Ты одинок, ты всем безразличен, несмотря даже на твои стихи, песни и картины, пусть они и хороши. Знаешь, они слишком хороши для этого продажного мира, в котором мы живём. Здесь нужно быть подонком, беспринципным и бессовестным, а не сопливым романтиком с крашеными волосами. Я знаю, я далёк от идеала, но меня хотя бы принимают и любят!..
Мне просто отвратительно то, как ты пытаешься заговорить со мной, мягко, будто извиняясь, как ты иногда допытываешься, чем обидел меня, чем провинился, почему я такой холодный, злой, почему у меня всегда нет времени… Ты раздражаешь, когда пытаешься таким образом быть ближе ко мне. Ну как ты не можешь понять, что всё уже не так, как раньше? Ты сам сделал из себя пугало, посмешище, и если ты думал, что я поддержу тебя, - извини, ты ошибся. Я не стану больше разгребать твои проблемы, слушать твои жалобы и нытьё – мне не интересно, я не хочу даже говорить с тобой. У меня другая жизнь, не я заставил тебя запереться в четырёх стенах, не я подсказал тебе выставиться идиотом перед всей школой, перед всем кварталом. Да, я смирился, что ты такой, даже мама смирилась – в семье не без урода. Но нам не о чем больше говорить, мне противно даже одно твоё присутствие, которое я вынужден терпеть, чтобы не волновать мать, не обременять её лишней головной болью. Но ты – как осадок прошлого, постоянное напоминание – всё худшее ты умудрился сохранить в себе и вырастить до невероятных размеров. Я не хочу быть таким, как ты! Я нормальный, в отличие от тебя. К тому же, уже давно я не считаю тебя своим братом…
Поток Мыслей 3:
Я захожу в школьную уборную, чтобы помыть руки. Они липкие после обеда: я вроде бы как неосторожно пролил кофе на брюки одному придурковатому новенькому. Нет, ну ради чего парень приходит на занятия в лыжной шапочке?.. Вышло так, что кофе попал и мне на руки. Это чувство сладкой липкости почти такое же отвратительное, как твоё присутствие, только вот видеть тебя для меня ещё хуже. Так случилось, что сегодня меня преследует тотальное невезение – и я вынужден терпеть двойную порцию неудобства, ведь в уборной возле зеркала – какая неожиданность! – стоишь ты.
Замечательно, что в школе наши пути редко пересекаются. У нас совершенно разное расписание, мы встречаемся только на занятиях физкультурой, когда весь поток вместе, но там проще – тебя почти не видно, и я знаю, что навряд ли бы вынес, если бы мне пришлось постоянно находиться рядом с тобой, лицезреть твою вечно задумчивую, постную физиономию во время уроков. С меня достаточно, что приходится возить тебя в своей машине в школу, а иногда и обратно, но обычно я могу на целый день просто забыть о твоём существовании, спокойно развлекаться и радоваться жизни, чего делать в твоём присутствии никак не удаётся. Никому. Но сегодня – однозначно – день не задался с самого начала.
Я подхожу к умывальнику, открываю кран, стараясь полностью игнорировать тебя. Этой тактики я придерживаюсь довольно давно – демонстрирую тебе, что ты – только моя тень, неудачник, проигравший - ничего больше. И моя стратегия приносит результаты. Я не разговариваю с тобой уже несколько недель, и это становится всё легче и легче с каждым днём, потому что ты тоже наконец-то бросил свои бессмысленные попытки поддерживать братские, семейные отношения, разговаривать со мной, требовать внимания с моей стороны не только на занятиях – даже дома. Лишь твой взгляд продолжает преследовать меня. Это порой кажется мне жутким, ведь то ли потому, что мы всё-таки близнецы, то ли по какой-то другой, неизвестной мене причине, я могу чувствовать, если ты смотришь на меня. Мне всегда казались нелепыми разговоры о том, что люди чувствуют спиной взгляды незнакомцев, что если долго глядеть на другого человека, он ощутит это и обязательно обернётся. Я прежде смеялся над такими глупостями. Но теперь, "благодаря" тебе, осознал, насколько это истинно. Когда мы вместе в автомобиле, я ощущаю физическое неудобство, если твои глаза устремлены на меня, пусть я даже не вижу тебя, я знаю, что так и есть. И стоит мне оглянуться, ты тотчас отворачиваешься, вздыхаешь, будто в раздражении, что я мог подумать, что ты рассматриваешь меня. Даже когда я прохожу холл, зная, что ты в гостиной, я опять ощущаю на себе твой взгляд – он будто рентгеновские лучи, или лазер, который пытается прожечь во мне дыру. Это кажется навязчивой идеей, сумасшествием, но, заглянув как-то в дверной проём, я встретился с твоим пристальным, внимательным взглядом. Так, значит, это не признаки шизофрении, а только голый факт… Знаю, что ты испытываешь что-то вроде обиды, считаешь, что я предатель, но что я могу поделать?.. Мне нечего тебе возразить, хотя, собственно, разве я обязан тебе хоть чем-то? Остаётся лишь стиснув зубы терпеть твои пронзительные и, как мне кажется, злые взгляды и ждать, когда ты успокоишься, прекратишь свои игры в гляделки. Одно радует – теперь ты привык молчать.
Кран пронзительно гудит, и это вырывает меня из моих раздумий. Ты также оборачиваешься в мою сторону, и я невольно отмечаю, что ты занят своим макияжем. К тому же твои глаза - покрасневшие и мокрые, вся косметика размазалась по щекам, будто ты ревел. Но мне, откровенно говоря, совершенно безразлично, что с тобой произошло. Дёрнули за косичку? Я внутренне посмеиваюсь, хотя замечаю у тебя над бровью ссадину, вижу, что твои волосы торчат настолько нелепо, что даже ты, с твоим-то извращённым чувством прекрасного, не смог бы их так уложить. Тебя что, хорошенько побили? Забавно, кто бы это мог быть?… Впрочем, мне всё равно. Если кто-то и решился испачкать о тебя руки, это исключительно их проблема.
Ты улыбаешься мне вымученно, и эта улыбка заставляет меня неприятно поёжиться, словно под одежду забирается противный холодок. Я понимаю, что слишком долго смотрю на тебя, понимаю, что ты должен считать, что я оценил то бедственное положение, в котором находится твой внешний вид. Ещё я понимаю, что эта твоя улыбка означает. Ты ищешь у меня сострадания, а может, сочувствия или даже помощи. Более того, ты почти надеешься, рассчитываешь на них после того, что почти минуту я любопытно осматриваю последствия твоей небольшой потасовки. Как наивно! И как похоже на тебя – слишком типично. Я неспешно возвращаюсь к более важному занятию, а именно к отмыванию рук от остатков этого мерзкого липкого вещества, которое когда-то, в стакане, было неплохим кофе. А теперь стало раздражающим фактором. Кстати, подобно тебе…
Не дождавшись от меня никакой реакции, ты прячешь свою жалкую улыбку и вновь возвращаешься к зеркалу, хотя, кажется, на сегодня твой обычно безукоризненный мейк-ап безнадёжно испорчен. Не одному мне не везёт, однако!
Не знаю, почему, но сегодня, на этот раз мне мало просто молчать и делать вид, что тебя не существует. Я хочу заставить тебя чувствовать отвращение от моего общества, чтоб находиться рядом со мной тебе стало так же противно, как мне – с тобой. Может, тогда ты наконец-то отстанешь от меня, перестанешь прожигать взглядом? А не то, боюсь, скоро от меня останется только лишь маленькая кучка пепла.
- Эй! – я окликаю тебя, стряхивая с рук капли воды на грязный кафельный пол туалета, тщательно следя при этом, чтобы брызги угодили и на тебя тоже. Рядом никого нет. Перерыв недавно закончился: коридоры, холл, уборная – всё опустело, воцарилась тишина. Я могу позволить себе немного задержаться на урок ради такого случая. Повезло, что никто не видит, как я буду беседовать с тобой, ведь я не имею права так пренебрежительно относиться к своему имиджу, позволять себе водиться с аутсайдерами, такими, как ты…
Ты оборачиваешься ко мне, смотришь, как побитая дворняжка на прохожего: настороженно, испуганно, и всё же с надеждой. Эта ситуация развлекает меня, и я улыбаюсь. Ты тоже, неуверенно, робко, но всё же улыбнулся, ведь ещё не знаешь, не можешь догадываться о том, в каком направлении следуют мои мысли, какая шутка только что пришла мне в голову.
- Что, Том? – наконец ты нарушаешь молчание. Я только и ждал этого:
- Послушай, что ты тут делаешь? – говорю я неторопливо, продолжая улыбаться, как не в чём ни бывало. – Ведь для этого, - я указываю взглядом на карандаш, зажатый в твоих тонких хрупких пальцах, - тебе стоило идти в женский туалет. Знаешь, мне как-то неприятно было бы справлять нужду, если в одной комнате со мной в этот момент была бы девчонка!
Ты отшатываешься от меня, будто я только что залепил тебе пощёчину. Твоя улыбка меркнет и тает, глаза становятся просто огромными. Снова-таки очень предсказуемо. Какой бы бронёй ты ни старался защитить свою душу, как бы ни менялся, ты всё ещё слишком чувствителен. А мне неожиданно приятно видеть, как твоё бледное, почти прозрачное лицо мимолётно искажается в приступе внутренней боли. Знание, что это я заставляю тебя испытывать чувства горечи, разочарования, эту лёгкую форму муки, доставляет мне наслаждение. Всё же я так ненавижу тебя!..
Ты медленно, с полностью отсутствующим выражением лица поворачиваешься в сотый раз к зеркалу. Не возражаешь, ничего не говоришь в ответ, а отражение не показывает ни злости, ни обиды, однако я уже увидел всё, что хотел: ты показал мне свою боль, свою слабую сторону, и мне определённо понравилось это зрелище. Проходя мимо, к выходу, я задеваю тебя локтем, достаточно сильно, чтобы расслышать в ответ твой сдавленный, тихий возглас. Я улыбаюсь, зная, что теперь твой макияж выглядит теперь, после моего маленького вмешательства, ещё ужаснее. Хотя… куда уж хуже? Ты ведь безобразен даже тогда, когда доволен своим отражением. Когда косметика идеальной, безукоризненной маской закрывает твоё лицо… моё лицо. Да… особенно тогда.
До самого вечера я сохраняю замечательное настроение, настолько лёгкое, почти праздничное, что даже мои друзья замечают это, удивляются, но я, естественно, умалчиваю об истинной причине своего состояния – только делаю неопределённые намёки, и через два часа все считают, что я влюбился. Лениво улыбаюсь в ответ на поздравления – не отрицаю, не соглашаюсь. Пусть… Это ещё один способ поднять рейтинг – поиграть в таинственность. Хотя при этом внутренне я смеюсь над их глупыми и заведомо нелепыми предположениями – дошло до обсуждения кандидатур; перебрали всех: от Дженни из группы поддержки, самой популярной в школе девицы, до Кити, скромняги и умницы, но при этом близорукой и скучной, как покойник. Эх, знали бы они настоящую причину моей радости!..
Мне даже интересно, можно ли одновременно ненавидеть – и при этом испытывать безразличие? Или ненависть так же, как любые другие проявления внутренних эмоций, вызывает острые чувства? Наверное, так и есть, иначе… почему для меня всё же важно, что испытываешь ты? Будь ты мне безразличен, стал бы я пытаться оскорбить, унизить тебя сегодня в уборной? Сомневаюсь… Я не заметил бы тебя, как не замечаю многих. Так что ты для меня? Ты, мой брат, человек, которого я так сильно ненавижу? Как мне поступить с этим? Да, я не смогу больше просто игнорировать тебя, притворяться безразличным – не теперь, когда я знаю, насколько сладко причинять тебе боль…
Поток Мыслей 4:
Мало что может вывести меня из равновесия. Но есть такие вещи, которые неизменно раздражают меня. Например, общие завтраки и ужины, которые наша мать считает обязательным атрибутом счастливой семьи. Всегда думал, что это глупо. К счастью, совместных трапез легко можно избежать в течение недели, поскольку отчим выезжает из дома затемно, возвращается иногда уже ночью, а мать привыкла понежиться в постели подольше, хотя вечером любит приготовить что-нибудь вкусное и усадить за стол вместе с собой хотя бы нас двоих. Но в выходные дни это зло вообще неизбежно, только если притвориться больным. Приходится сидеть в тишине, вилкой и ножом отскребать что-то от своей тарелки, не ощущая вкуса и удовольствия от еды из-за пристального внимания со стороны мамы. Отчим обычно либо молчит с серьёзно-сосредоточенным выражением широкого усталого лица, либо долго и нудно рассказывает о выигранных или, что ещё хуже, проигранных им процессах. Мама только, подобно церберу, смотрит, чтоб никто не нарушал приличий, не уклонялся от поддержания разговора, чтоб все вели себя, как положено в богатых, светских домах. И не дай бог приходят гости! Лучше сразу умереть, потому что контроль в этих случаях ужесточается… К тому же, к сомнительному удовольствию сидеть и слушать тоскливые рассуждения о погоде и курсах валют на биржах добавляется то, что ты сидишь напротив меня – всегда, каждый раз. Раньше, в самом начале, это было естественно, правильно и удобно: мы переглядывались, замечая что-нибудь забавное, давились от смеха, толкались под столом ногами… Но этого больше нет. С твоей стороны осталась лишь горечь. С моей стороны – раздражение. Кажется, только отчим совершенно не замечает, что над обеденным столом нависла тяжёлая дождевая туча и того гляди разразится гроза; он, занятый своими делами, не чувствует напряжения, враждебности, натянутости молчания. Мать, наоборот, чувствует, всегда остро реагирует на это, как она говорит, "похолодание семейного микроклимата", а винит тебя, конечно…
Единственное, что раздражает меня ещё сильнее, чем семейные трапезы, так это то, что у нас на двоих только один автомобиль и поэтому я вынужден каждое утро отвозить тебя – накрашенную, жуткую куклу – в город, в школу, а иногда, когда занятия у нас заканчиваются одновременно, и домой. Приходится оставлять машину на стоянке позади школы, в переулке, чтобы перед всеми не появляться рядом с тобой. Конечно, мои друзья понимают, что это всё – тягостная обязанность, сочувствуют мне, но стоит мне оступиться, порвать с кем-нибудь из них товарищеские отношения – и сие несчастье сразу станет компроматом на меня перед школьной тусовкой, так что лучше не рисковать самым важным – репутацией… Родители не считают, что стоит покупать второй автомобиль. Не могу понять их доводов, но придётся терпеть ещё почти год, прежде чем нам исполнится по восемнадцать и я смогу с чистой совестью отделаться от тебя.
У тебя тоже есть права – мы получали их вместе, учились одновременно, но я никогда не пущу тебя за руль… моей машины. Недавно ты предложил занять кресло водителя – я вернулся домой только под утро, совсем не отдохнул и спал на ходу; ты сказал, что по пути в школу я могу немного вздремнуть на пассажирском месте, чтобы лучше соображать и не выглядеть как зомби. Я, сдерживая зевоту, ответил тогда, что девушка за рулём – это неизбежно причина аварии и что истеричным представителям женского пола руль в руки лучше не давать, а то можно испортить маникюр. Ты был довольно грустный тогда, хотя мне кажется, что теперь ты уже привык к этому виду оскорблений. Пожимаешь плечами, слабо улыбаясь, будто говоришь: ну и что? Пусть девушка – мне всё равно. Возможно, стоит придумать что-то новенькое? А то так… становится скучно…
В любом случае, сегодня я не отвезу тебя домой, хотя занятия у нас заканчиваются одновременно. Ты раздражаешь - слишком. Даже когда сидишь рядом на соседнем сидении и смотришь не на меня – на дорогу. Иногда ты молчишь, иногда - мурлыкаешь себе под нос незнакомые мне мелодии. Я знаю, они рождаются в твоей голове, и это жутко, мерзко, это пугает меня. Ещё хуже, когда ты что-то быстро и напряжённо записываешь в свой неизменный блокнот, изредка в задумчивости прикусывая конец карандаша. Это действует на нервы. Когда-то ты делился со мной тем, что делаешь, советовался, мы говорили, обсуждали многое… Мне, если признаться честно, любопытно, что ты с такой скоростью пишешь. Это дневник? Или новая песня? Мне не дано этого узнать, ведь это ты у нас гений, творец, а я что? Так, просто никто, пустое место, грязь под твоими подошвами, так ты думаешь, верно? Хотя… я не хочу ничего знать. Мне только интересно, есть ли там что-нибудь обо мне, хотя бы несколько строк. Сумел ли я ранить тебя? Или недостаточно постарался?..
Я ненавижу тебя… бесконечно. Каждый твой жест, каждую чёрточку твоего лица – и печального, и мило улыбающегося, твои мысли, песни – всё… Ненавижу твою красоту, твою силу, независимость, твоё умение оставаться вне общества, никому не поддаваться, быть свободным от рамок и условностей. Я ненавижу тебя – ты свободен, тогда как я, найдя свою нишу, своё место в этой жизни, только держусь за него, каждую минуту борюсь, думаю, что обо мне скажут другие, как нужно поступить, чтобы не разочаровать их, чтобы остаться своим, стать лидером, сохранить популярность. Я ненавижу тебя за то, что ты не размениваешься на пустяки, делаешь то, что хочешь, выглядишь, как тебе нравится, занимаешься тем, что считаешь важным, отстаиваешь своё право на собственную жизнь. Ты изгой, выродок, ублюдок, я ненавижу тебя, я тебя боюсь!.. А ведь ты раньше так походил на меня… Или я на тебя… Не важно. Может ли это чувство означать, что я ненавижу себя самого? Или это что-то совершенно другое?..
Так, я не предупреждаю тебя, что уеду один, что машина не будет дожидаться в переулке. Хотел бы я видеть твоё лицо в тот момент, когда ты осознаешь, что я тебя бросил и что тебе придётся самому добираться домой! Ах, если бы у моего младшего братца не оказалось денег на автобус!.. Жаль, что это невозможно…
Мы долго катаемся с Марисой по всему городу, заезжаем в одно милое кафе, совсем не похожее на то, где когда-то работала наша мать. Всё стильно, со вкусом декорировано, чисто, уютно и дорого. Сидим в нем почти час, разговариваем, пьём коктейли, она ест мороженое, смеётся. Симпатичная девушка, незаметная, но и не отверженная; из обычных, никогда не выступала на школьных концертах или собраниях, но и не выделялась замкнутостью. А вообще оказалась довольно милой, возможно, немного пресной, но временно - вполне подходящей. Я отвожу её домой и только после этого возвращаюсь к себе. Знал я Марису уже давно – она посещает ту же группу французского языка, что и я, только вот гораздо успешнее. Но лишь недавно мы как-то разговорились, когда я помог собрать рассыпавшиеся тетрадки, неделю беседуем чаще, чем следовало бы чужим людям, и я уже знаю, вижу по тому, как Мариса смотрит на меня, задумчиво, ласково, что наши дальнейшие отношения будут не только, а, скорее, не столько дружескими…
Мне странно, что у тебя нет девушки. Ты словно идёшь по жизни, чтобы ни за что не зацепиться, нигде не оставить следа. Конечно, тогда нет сожалений, нет ошибок… Но, господи, твоя главная ошибка была в том, что ты вообще появился на свет! Я не могу так. Я иду от одного человека к другому, от старого эпизода к новому, от прошлого приключения к следующему. У меня репутация бабника, ветреного человека, но почему-то – не знаю, как – мне удаётся сохранять со всеми, даже бывшими, тёплые дружеские отношения, без претензий и обид. И никто не боится этой моей репутации. Наверное, каждой девчонке кажется, что уж она-то чем-то выделяется, она особенная, она разобьет моё сердце… Наивные. Они похожи чем-то на тебя.
Я въехал в гараж, шумно вошёл в холл, заглянул в столовую, где мама накрывала к ужину. Отчима, естественно, не было. Да и ты не возвратился. Что-то слишком долго, даже если автобус задержался. Однако я не придаю этому никакого значения.
- Твой брат не с тобой? Он опаздывает на ужин, - говорит мама, будто я должен знать, где ты пропадаешь. В её голосе явное неудовольствие. Оно заметно и в том, как излишне усердно она протирает стаканы и звонко ставит их на стол. – Не знаешь, где он?
Я игнорирую вопрос, зная, что мать поймёт. Она в любом случае не на твоей стороне. Поэтому в ответ я только пожимаю плечами и сажусь за стол, готовый к ужину. Что же, я честен, я действительно не знаю, где ты шатаешься так долго. Но я вполне доволен. Может, тебе всё-таки не хватило денег на билет? Так или иначе, ты не портишь мне аппетит своим присутствием, своим молчанием, взглядами и маникюром. Более того, я с превеликим удовольствием посмотрю, как тебя встретит мама, когда ты соблаговолишь вернуться. Завтра начинается уик-энд, и, боюсь, тебе придётся провести его наверху, под арестом в собственной комнате. Возможно, даже без Интернета и твоего синтезатора, поскольку иначе это и на наказание не будет похоже: ты и так не показываешься из своего убежища, пока не позовут. Мне лично кажется, что лучшей карой для тебя было бы вытащить тебя в какое-нибудь многолюдное место и заставить петь караоке. Я посмеиваюсь вслух от этой идеи, стараясь при этом не забывать о манерах, так как зарабатываю удивлённый взгляд матери. Она неспешно ест свой салатик. Как всегда, на диете…
Поток Мыслей 5:
Я уже успеваю сделать уроки, а тебя всё нет. Спускаюсь вниз, открываю холодильник, долго стою перед ним в задумчивости. Дома тихо, только из гостиной слышится приглушённый шум работающего телевизора. Отчим, видимо, как обычно отправился спать, едва возвратившись со службы, а мать… она ждёт тебя, наверное. Мне хочется перекусить, с трудом нахожу между пакетами с полуфабрикатами и разнообразными диетическими салатиками что-то более или менее съедобное, однако сразу останавливаюсь, запихиваю найденный бутерброд обратно, потому что слышу шорох шагов на гравиевой дорожке перед домом (окно кухни как раз выходит во двор). Через несколько секунд в замке медленно, совсем тихо поворачивается, щёлкая, ключ. Я неторопливо закрываю холодильник, свет гаснет. Медленно, чтоб ни на что не наткнуться, иду из кухни в прихожую, потому что знаю – ты вернулся, и мама, как и я, слышала это. Мы не будем одни, нет, напротив, меня ждёт забавное развлекательное зрелище.
Я знаю, ты хочешь подняться незаметно, неслышно, чтоб хотя бы сегодня обойтись без выговоров и скандалов, но тебе этого не удаётся. Не на этот раз. Как, впрочем, и всегда. Едва дверь открывается, в холле ярко вспыхивает верхний свет, ты щуришься, прикрывая на мгновение глаза рукой. Я сразу замечаю: что-то произошло. Твоя одежда грязная, кое-где порвана, на правой скуле расплылся сизый синяк, который никак не скрыть даже под толстым слоем твоего тональника, нижняя губа глубоко рассечена и кровь ещё не полностью остановилась. На секунду мне даже становится интересно, что же могло случится с тобой, но я сохраняю спокойное, невозмутимое выражение лица и замираю в дверном проёме кухни, скрестив на груди руки. Стоит ли говорить, что я никакого сочувствия к тебе не испытываю? Я лишь жду начала представления.
Ты бессильно роняешь рюкзак на пол. Он, позвякивая бесчисленными булавками и значками, с шелестом падает у твоих ног, обутых в старые потрёпанные кеды. В это время я также замечаю, что твои обычно идеальные, в отличие от кед, джинсы разодраны на коленях в лохмотья, будто ты не просто упал, а тебя хорошенько потаскали по земле; ткань испачкана грязью и чем-то ещё, бурым, похожим на запекшуюся кровь. Я поднимаю взгляд, мимолётно встречаюсь с твоим, напряжённым и тяжёлым, и сразу отвожу глаза. Мне как-то жутко, неприятно смотреть…
Вместо этого я наблюдаю, как сурово сдвигаются у переносицы брови матери, как хмуро, молчаливо она взирает на тебя, выдерживая паузу перед наступлением. Такое впечатление, что в воздухе того гляди произойдёт электрический разряд и от вас обоих останется по кучке золы. Я усмехаюсь про себя. Было бы замечательно сгрести вас вместе в один совок и выбросить на помойку с остальным мусором. Да, на сей раз легко ты не отделаешься. Мама не просто рассержена – она почти уже в ярости.
- Ты заставил нас волноваться, - голос ледяной, на тон выше, чем обычно, но пока что притворно спокойный. – Где ты пропадал? Почему не приехал с Томом сразу после занятий?
Ты бросаешь на меня краткий взгляд, и мне кажется, я вижу в твоих глазах слёзы. Обида, боль, отчаяние? А чего ты хотел от меня? Ты думал, я вечно буду твоим личным шофёром? Но что же ты теперь ответишь, обвинишь ли меня? Очевидно… Я внутренне напрягаюсь. Почему я прежде не подумал о возможности такого поворота событий? Эх, ну да ладно. Даже если меня тоже накажут, моя кара никак не сравнится с твоей. Это ведь ты у нас всегда крайний…
Когда дальше молчать становится невозможно, ты наконец-то выдавливаешь несколько слов, больше не глядя в мою сторону:
- У меня были кое-какие… личные дела, - говоришь ты тихо и хрипло. Я незаметно выдыхаю в облегчении, только теперь осознав, что всё это время задерживал воздух в лёгких. Пытаешься выгородить меня. Но зачем, ради чего? Не понимаю… Ты ведь знаешь, я не поступил бы также для тебя. Никогда. Я тебя ненавижу. А если таким образом ты решил растрогать меня, задобрить – только зря тратишь силы. Мне от этого ни жарко, ни холодно, поверь.
- Я заметила, какие у тебя дела! – мама всё-таки срывается на крик, чего я, собственно, давно ожидал. Если скандалить, так уж с размахом, как в какой-нибудь из сопливых мыльных опер, так ею любимых. – Что значит этот твой безобразный вид? На какой помойке ты валялся?
Ты опускаешь голову - виновато, понуро, однако твой голос по-прежнему тихий и бесчувственно ровный:
- Я не обязан перед тобой отчитываться, - только и говоришь ты. Давно не видел младшенького брата таким прямолинейным и настроенным на борьбу!
Глаза матери зло сверкают. Я знаю, она и без твоих выпадов терпеть тебя не может. Мама постоянно говорит мне об этом, говорит о том, что разочарована тобой. Жалеет, что ты не похож на своего брата. Как же смешно мне слушать её в эти моменты откровенности!
- Я поднимаюсь наверх, - это скорее утверждение, чем вопрос в твоих устах. Не просьба, а только констатация факта.
- Замечательно! Но ты спустишься вниз только в понедельник утром, ясно? На все выходные ты наказан! Подумай о своём поведении хорошенько. И чтобы тебя ничто не отвлекало от полезных мыслей, я попрошу отца - он отключит тебя от Интернета. И заберёт синтезатор, понятно тебе?
Меня всегда неприятно задевало то, что мама зовёт отчима нашим отцом. То, что они развелись с нашим настоящим папой очень давно, то, что они не остались при этом друзьями, вовсе не означает, что кто-то другой занял его место. Это совсем не так…
Ты, дослушав пламенную речь мамы, киваешь обречённо и, кратко взглянув на меня, медленно, тяжело поднимаешься наверх. Мне даже кажется, что ты пошатываешься то ли от слабости, то ли от боли. Пока дверь твоей комнаты наверху не захлопывается довольно громко, мы с матерью стоим молча в разных концах холла. Потом она вздыхает устало, подходя ко мне:
- Слава Богу, Томми, что ты не такой, как Билл. Подумать только, а в детстве вы были как две капельки поды похожи. Всегда вместе, всегда заступались друг за друга, - теперь, окончательно выговорившись, мать целует меня и желает спокойной ночи. Она гасит свет в гостиной и отправляется в их с отчимом спальню. Всё, спектакль закончился, но я продолжаю чувствовать что-то неприятное в душе. Какое-то смутное беспокойство охватывает меня. Почему всё так выходит? Ведь ты… ты и сегодня защищал меня, как когда-то - я тебя… Если бы они знали, кто из нас действительно заслуживает наказания! Хотя… о чём это я думаю? Неужели ты сам всё ещё не ничего не понял? Я не хочу твоего участия в моей жизни! Мне не нужна твоя защита, твоя забота… Ну пожалуйста, возненавидь и ты меня!.. Ведь так всем будет лучше: гораздо удобнее и проще.
Я думаю о тебе… Почему я постоянно думаю о тебе?! Вот сейчас ты один в своей комнате. Я знаю, тебе больно физически, но ещё больнее морально, ты привык переживать всё не телом, а душой. Потому ты никогда не будешь счастливым.
Я не знаю, чем занять себя, поэтому просто подбираю твой рюкзак, так и оставшийся сиротливо лежать на полу возле входной двери, и поднимаюсь в свою комнату, сажусь на пол у стены, опираюсь спиной о покрашенную светлым, шершавую поверхность. Я чувствую, ты с другой стороны – тут более тепло, воздух гуще, будто в нём разлито сладкое, тягучее облако волнения, боли и страдания, к тому же – что отрицать? – я всегда чувствовал тебя, твоё присутствие - с самого детства. Боюсь, это чувство может умереть только с тобой. Или со мной. Я сдерживаю дыхание, и когда – примерно через минуту – всё в доме затихает, моё сердце начинает биться совсем бесшумно, будто остановилось вообще, я начинаю слышать тихие всхлипывания. Ты плачешь, да?..
Я притягиваю твой чёрный, обвешанный всякими железками рюкзак ближе к себе. Внутри шуршат твои тетрадки, ткань остро пахнет тобой. Вот что я тоже ненавижу. Твой аромат, какую-то невероятную смесь запахов сладкого дезодоранта, лака для волос, отдушки твоей косметики. Я судорожно вдыхаю, почти против своей воли. Сейчас к этому почти женскому, слишком знакомому, примешивается что-то металлическое, медное. Я замечаю, что ткань рюкзака испачкана кровью. Твоей кровью… такой же, как моя. Значит, наверное, нашей…
Скоро я слышу за стеной движение, ты выходишь из комнаты, твои шаги затихают в направлении ванной. Я знаю, это неправильно, но я не хочу, чтобы ты плакал из-за чего-то ещё – не из-за меня, не по моей вине. Я только что осознал, что хочу быть тем единственным человеком, кто причинит тебе боль – не кто-то другой. Наверное, я эгоистичен, но хочу оставить это удовольствие для себя одного. Глупо? Но, кажется, я знаю, как сделать тебе ещё больнее, чем теперь.
Я медленно открываю твою сумку. Да, это мой сегодняшний трофей. Сколько же лет прошло с момента, когда мы в последний раз говорили по душам? Не слишком много, но с тех пор столько воды утекло…
Я вытряхиваю содержимое сумки на пол. Карандаши, ручки катятся во все стороны, тетради бессмысленной грудой рассыпаются перед моими коленями. Но, конечно же, я ищу вовсе не это. Меня не интересует и твоя подводка для глаз, тюбики с тональным кремом или – о ужас! – бесцветный блеск для губ. Естественно, твои письменные принадлежности также не важны. Моя цель – твой блокнот. Ты никогда с ним не расстаёшься, он просто должен быть в этой сумке. Я замечаю, что мои руки напряжённо дрожат. Этот блокнот – твой дневник, не так ли? А ведь знаешь, мы до сих пор чем-то похожи… Я тоже делаю свои бессмысленные заметки, как и ты, только мысленно. Я всё равно продолжаю чувствовать тебя.
Медленно перебираю твои тетрадки, исписанные аккуратным убористым почерком. Нет, я знаю, мы отличаемся. Иначе как бы я мог так ненавидеть тебя? Когда мы были похожи, всё было по-другому. Не мог же я ненавидеть своё отражение – себя самого… Просто не мог…
Но ты посмел измениться. Ты, как мне всегда казалось, слабый, безвольный и зависимый, решился протестовать, взбунтовался. Ведь я в детстве, будучи кем-то вроде старшего, всегда защищал тебя, дрался за тебя до разбитого в кровь носа, ссорился со своими теперь уже бывшими друзьями, всегда был на твоей стороне - а ты в действительности оказался сильнее меня. Как же глупо я себя чувствую… Ненавижу тебя за это! Я благодаря тебе узнал, каково ощущать себя ненужным…
Давно уже за окном темно, но я не зажигаю верхний свет - лишь протягиваю руку и включаю ночник на своём рабочем столе. Комната озаряется неясным, тусклым светлом. Мне не хочется вставать, терять остатки твоего тепла, и без того растворившегося в морозной свежести одной из таких ночей, которые только и бывают поздней осенью. И вот я сижу, тупо уставившись на твой учебник физики. Беспокойство никак не проходит.
Как ты посмел?.. Ты смог быть лучше меня, смог освободиться от зависимости, от покорности нашей слишком властной и требовательной матери. Если я смотрю на тебя, то больше не вижу себя самого. И дело даже не в том, что ты сделал со своей внешностью – это лишь яркая, цветастая ширма, нарисованная тобой картинка, на которую мне было бы легко не обращать внимания, будь ты прежним внутренне. Но нет, ты сумел вырасти, в отличие от меня. Ты действительно смелый, раз смог быть не таким, как все, наплевать на условности и нормы; ты не обращаешь внимания на ядовитые, злые насмешки в свой адрес… Даже на мои, хотя я знаю, что они вовсе не безразличны тебе – но ты сильный. И я ненавижу тебя, это чувство болезненно и неотступно. В тебе есть всё, чего нет во мне. Кажется, будто Бог в насмешку, создавая нас, наполнил тебя всем, а меня оставил совершенно пустым, бесполезным. Он дал тебе талант: ты создаёшь музыку и стихи, ты пишешь картины – я не умею ничего из этого. В моей голове с трудом умещаются формулы и необходимые номера телефонов, не то что ноты или сюжеты… Но даже если бы я владел и этим талантом, разве решился бы я показать свои мысли, свой внутренний мир кому-то ещё? Это означало бы для меня вывернуть свою душу наизнанку, нет, ни за что на свете…
И я ненавижу тебя, потому что ни черта я не лучше, я только лишь твоя копия, причём неудачная, а ты – совершенство, немного не от мира сего, но ты – гений, это твоё неотъемлемое право… Что с того, что я принят? Я всё равно никому не нужен, я только играю и притворяюсь, у меня нет ничего настоящего, я сам – не настоящий, подделка, заржавевший механизм, что-то искусственное, почти неживое. И я ненавижу тебя за эту твою идеальность, всей душой ненавижу! И я заставлю тебя страдать ещё сильнее, чем сейчас я. Пока точно не знаю, каким образом, но обязательно узнаю!.. Благодаря твоим же записям. И я надеюсь, что ты не выдержишь, ты сломаешься, ведь не бесконечно же твоё терпение, твоя сила! Я хочу видеть тебя таким же слабым, как я, слабым и беспомощным, как это было прежде, когда я всегда был рядом, когда безоглядно бросался на твою защиту. Я хочу, чтобы всё было как раньше, с той лишь разницей, что я больше никогда не буду таким наивным дураком. То есть, лучше, чем раньше… Боже, как же я этого хочу!..
Дальше >>
|