|
Поток Мыслей 16:
Наверное, это воскресенье я навсегда сохраню в памяти, как самый счастливый день в моей жизни. День, когда впервые за многое время я позволил себе попытку позабыть обо всём: о проблемах и условностях, о том, чего всегда хотел добиться, и о том, чем грозили мне эти чувства, которые я наконец-то осмелился признать перед самим собой. Я просто позволяю сегодня счастью наполнять меня. И это так спокойно, так хорошо, так мирно в душе, как давным-давно не было.
Утром я просыпаюсь в твоей постели. Сквозь щель между наспех задёрнутыми накануне занавесками пробивается тусклый свет зимнего бессолнечного утра. Твоя пушистая тёмная голова лежит рядышком на подушке, карандаш с век размазался по твоим щекам, волосы спутаны. Я некоторое время просто любуюсь тобой: ты выглядишь мирным, спокойным, на губах даже во сне – тонкая грустная улыбка. Вспоминается вчерашний вечер. Странно даже. Не так давно я осознал, что нуждаюсь в тебе, но уже вчера, наконец, понял, как же сильно. Почти потерял тебя. Но почти не считается, верно?
Это вышло даже забавно: неловко, глупо. Кажется, ты один из нас двоих знал точно, что именно нужно делать. Хотя я не уверен, что слово «точно» тут будет уместным… Ты всегда был моим братом - с той же кровью, похожим, как две капли воды. Мы были близки, но не так. Это новое чувство совершенно. Непросто было позволить тебе указывать, как поступать. Но с этим я смирился, удивительно, однако довериться тебе не было так уж унизительно или обидно… Интересно, значит ли это, что… ладно, не важно. Легко касаюсь ладонью твоего лица, убираю пряди, которые щекочут твой заострённый нос, после осторожно встаю и иду в ванную. Бросаю беглый взгляд в холл. Верно, родители уже возвратились, у двери стоит обувь, лежит расстёгнутая дорожная сумка. Её вид наводит меня на не слишком приятные размышления. Я вздыхаю. Ты не можешь уехать. Не теперь.
Выходя из ванной, я сталкиваюсь с тобой в коридоре. Ты всё такой же сонный, растрёпанный.
- Доброе утро!
- Доброе, - улыбаешься ты, закрывая за собой дверь в ванную. Когда я слышу шум льющейся воды, иду вниз – готовить завтрак. Скоро спускаешься и ты – свежий, умытый, волосы влажные и взъерошенные, одежда чистая, но не отутюженная. Ты улыбаешься смущённо, стоя в дверях. Я не хочу говорить – это бессмысленно. Пришлось бы рассказывать слишком много, слишком долго оправдываться за прошлое - или снова лгать. Но молчать гораздо проще. Ставлю чайник, подхожу к тебе, обвиваю руками твою тонкую талию, притягиваю ближе. Ты расслабляешься, кладёшь голову на моё плечо.
- Мне это не приснилось? – шепчешь ты.
- Нет, не думаю… - я отвечаю, кратко целуя тебя в щёку.
- Хорошо! – ты освобождаешься из моих объятий и садишься за стол. – Тогда давай завтракать.
Мы едим молча, почти неотрывно глядя друг на друга. С моего лица никак не сходит довольная идиотская улыбка, но это мало меня волнует. Ну и что? Разве я не имею права чувствовать счастье хотя бы раз в жизни?
Потом я понимаю, что вовсе не хочу провести целый день дома, к тому же, мне хочется сделать для тебя что-нибудь приятное. Потому я иду в гостиную, где мать с отчимом с утра пораньше пьют шампанское и, стараясь по возможности игнорировать их излишне игривое настроение, прошу разрешения поехать с тобой в город. Я знаю, в воскресенье там шумно, пробки, аварии, но мне всё равно, вопреки здравому смыслу, разрешают. Наверное, хотят, чтобы мы поскорее убрались. Что же, наши желания иногда совпадают.
Когда я рассказываю тебе свою идею, ты удивлён, однако соглашаешься ехать со мной. Через час мы уже в центре. Пришлось оставить машину на платной стоянке, зато теперь мы просто гуляем по городу, много говорим, что само по себе довольно странно, смеёмся. Это действительно весело и приятно. Мне радостно и светло на душе, хотя ну улицах слякотно и грязно. Дворники не справляются с работой, на тротуарах стоят холодные лужи, покрытые тонкой коркой льда. Он задорно хрустит под подошвами. Небо, с утра затянутое тучами, прояснилось, выглянуло солнце – прохладное, белое, однако мне кажется, что даже этого скудного тепла сейчас достаточно, чтобы растопить тот лёд в моей душе, которым она успела покрыться в последнее время. Я чувствую боль, будто, отмирая, грубая кора отваливается от моего сердца, обнажая тонкую кровоточащую кожицу. Но это означает только то, что моя душа ещё жива, и эта тягучая мука, свидетельствующая о её жизни – приятна. Мне больно, но я чувствую, по-настоящему чувствую, не так, как, например, ещё неделю назад, и это замечательно…
Мы идём рядом. Наши рукава соприкасаются – и мне хорошо. Я смотрю на тебя – глаза тёмные и блестящие, лицо чуть разрумянилось от ходьбы, и ты вовсе не похож на привычно бледную тень, подобие живого человека, каким обычно был. Мне радостно видеть тебя рядом, улыбающегося весело, а не вымученно, и, я знаю, ты тоже доволен.
В более безлюдных переулках я беру тебя за руку. Наши пальцы сплетаются, ты еле заметно поглаживаешь мою ладонь – и во мне разливается тепло спокойствия. Я по-настоящему наслаждаюсь и краткими прикосновениями, и взглядами украдкой, и редкими, пьянящими своей запретностью поцелуями, которые мне удаётся украсть с твоих губ, пока никто нас не видит.
Мы идём, болтая ни о чём, снова и снова забывая, что сказано, что нет – нам безразлично. Болтовня – это не способ заполнить гнетущую тишину, а просто желание слышать голос другого, понимать, что твоё счастье разделяет ещё кто-нибудь. Вокруг невысокие кирпичные дома, серые и мокрые. Мы забрели в один из тех районов города, так любимых в другое время года туристами, где весной и летом на балконах распускаются и благоухают в горшках пёстрые цветы, из открытых окон вылетают вместе с белыми воздушными занавесками звуки музыки – не той, самой популярной или тяжёлой, а лёгкой, мелодичной. Где на мощёных тротуарах размещаются под навесами столики, и арендаторы кафешек с первых этажей нанимают дополнительный персонал, чаще официанток в коротких юбках и легкомысленно накрахмаленных передничках, чтобы обслуживать разморенных жарой посетителей, суетливых приезжих или толстых местных бюргеров, коротающих долгий день за большим бокалом холодного пива. Но сейчас тут сыро и безлюдно, окна закрыты, совсем тихо, столики убраны, летние веранды заколочены, балконы пустые и серые. Но я едва ли замечаю это, пока ты идёшь рядом.
Неожиданно ты останавливаешься, тянешь меня за рукав. Я оборачиваюсь, отмечая на твоём лице таинственно-хитрую улыбку. Кивком ты указываешь на маленькую лавчонку с засаленной табличкой «открыто» на стеклянной двери. Она ничем не примечательна, но через секунду я уже могу рассмотреть, что это не просто магазинчик сувениров. Над витриной слишком гордое для такой забегаловки название на маленькой вывеске – салон татуировки. На стекле чередуются надписи: пирсинг, тату, шрамирование…
Я недоумённо смотрю на тебя, твоя улыбка становится шире и ярче:
- Подождёшь меня? Часок?
Я тупо киваю. В лавочке довольно темно, даже мрачно. Меня никогда не приводили в бурный восторг изображения различных извращений, которые люди способны создать на своём теле. Конечно, у меня пирсинг, но это выглядит круто и симпатично, на что-то большее я навряд ли способен. Что же ты тут забыл? Ты, отказавшись говорить о том, что задумал, уходишь в смежную комнату, откуда широким лучом в прихожую, где я остаюсь, врывается яркий свет. Дверь захлопывается, и я остаюсь наедине с тёткой, немного жуткой внешне из-за сплошного слоя наколок, покрывающих её обнажённые руки от кистей и до плеч, распространяющихся даже на шею и – частично – лицо. Когда она взглянула на меня и в её носу я заметил маленькое серебряное колечко, ощущение неловкости испарилось. Мне хотелось расхохотаться. Но, кажется, ты как-то говорил, что некрасиво смеяться людям в лицо.
Время тянется безумно медленно. Я начинаю жалеть, что отказался от чашки горячего кофе, предложенного дамочкой. Особенно обидно было, когда она сама уселась за своё рабочее место за столом регистрации и нагло стала поглощать ранее предложенный мне напиток. Наконец, когда я уже в десятый раз пролистывал наименее отвратительный журнал, посвящённый экстремальным стрижкам, ты вышел в прихожую, усталый, снова бледный, но вполне довольный. Расплатившись, мы вышли на улицу.
- Итак, что ты там выдумал, признавайся, - я изображаю строгость, что, знаю, мне неплохо удаётся.
- Хорошо. Только не сердись, - отвечаешь ты с робкой, почти застенчивой улыбкой. Однако по искрящимся весельем глазам я понимаю, что сам ты не считаешь свою мелкую шалость поводом для злости. Поэтому я тоже улыбаюсь.
- И почему я должен сердиться? Давай, демонстрируй! – неожиданная догадка заставляет меня хитро прищуриться: - Или тут, на улице, нельзя?
Ты понимаешь, о чём я, потому сразу трясёшь головой, краснея:
- Нет, смотри, - ты аккуратно убираешь волосы с шеи, киваешь: - Отклей край повязки. Тот мужик запретил, но, думаю, ничего страшного не будет…
Я слушаюсь, белая ткань отделяется легко.
- Ну, как тебе? – слышу я твой голос с небольшой примесью любопытства и волнения.
Я молчу. Если честно, я более чем удивлён. Позади, на твоей шее красуется крупная буква "Т", обведённая жирным кругом. Работа, конечно, интересная, узор, из которого сплетено изображение, своеобразный, но…
- Что это значит? – тихо спрашиваю я, осторожно касаясь светлой кожи возле татуировки, заклеивая её опять так, как было.
- Пссс… Больно!
- Извини, пожалуйста, - вздрагиваю.
- Ничего, - ты вздыхаешь, опуская волосы. Они снова чёрными перьями грустного ангела рассыпаются по плечам, скрывают повязку. Большая часть радости куда-то исчезла с твоего лица теперь, когда я вижу его снова. Оборачиваешься ко мне: - Это чтобы мы помнили, не забывали, понимаешь… - ты делаешь паузу, потом с особым ударением произносишь: - Том…
Конечно же, моё имя! Как я сразу не догадался? Вернее нет, это ложь. Догадался, потому и не мог поверить… Почему-то мне становится больно, в горле – горький ком. Откуда просятся эти слёзы? Они не счастливые, они причиняют страдание… Серые стены старых кирпичных пятиэтажек словно смыкаются сверху надо мной, сдавливают со всех сторон.
- Билл… - я не знаю, что говорить. Я не знаю, как говорить, поскольку чувствую, что должен бороться со слезами, не должен показать их тебе. Я всё равно не сумею выразить всё: и эту боль, и эту нежность, и это страдание от того, что я понимаю: я не заслуживаю тебя, не заслуживаю награды в виде любого счастья после всего, что я делал. Я не могу принять того, что ты предлагаешь, потому что я всё ещё тот из нас, кто ужасающе пуст изнутри, это чувство не уходит, только углубляется в той пугающей разнице между внешним благополучием, видимостью его, и тем душевным пониманием того, что ничего не может быть хорошо.
Я молча обнимаю тебя, глубоко вдыхаю твой запах – особенный, успокаивающий, греюсь твоим теплом. Только это помогает справиться с внезапным ощущением глубокой, необъятной пустоты. Ты снова заполнил её своим присутствием, вытеснил, как ночью. Но разве я имею право принимать твою любовь, использовать её, чтобы залечить свои внутренние раны, подлатать сердце? Ведь она, твоя любовь, - это жертва с твоей стороны, жертва, которой я никогда не буду достоин, которую не смогу тебе вернуть, хоть как-то оплатить.
- Том… не думай ни о чём. Пожалуйста. Мне просто так хотелось. Я просто люблю тебя, ты же знаешь… - ты чувствуешь моё настроение лучше, чем кто-либо другой. Ты понимаешь меня, как себя самого, иначе как бы ты мог отвечать моим мыслям, не высказанным вслух? Ты изучил меня до последнего винтика, и впервые это не пугает меня. Наоборот, я благодарен тебе за эти тихие слова, которые оборвали напряженную, болезненно натянутую нить моих несчастливых раздумий, слова, которые позволили мне хотя бы временно рассеять туман в голове и вернуться к настоящему моменту – в серый переулок, к тебе, к твоей слабой утешительной улыбке. Вдыхаю ещё раз – глубоко, до головокружения. Приходит покой.
- Вот что за молодёжь пошла! – скрипучий голос из-за спины, будто ножом по стеклу, остро царапает нервы. Отпускаю тебя, оборачиваясь. Сгорбленная старушка с котомкой, потряхивая ею, с нескрываемым возмущением уставилась на нас. Глазёнки из-за толстых очков зло поблёскивают. – Парни, что за безобразие! Вон сколько девчонок ходит красивых, одиноких, а вы вон за углом обжимаетесь. Куда мир катится! – старушка ещё раз встряхивает котомкой, сильнее натягивает на голову пушистый берет, в котором она напоминает белый шарик одуванчика, и шаркает в сторону очередного, ещё более узкого переулка, уводящего в по-осеннему грязные городские дворики.
- Бабка в кедах, - усмехаешься ты, сжимая мою руку. Я тоже улыбаюсь. Только вот и эта старушонка в потрёпанном пальто и воротником из когда-то давно умершей своей смертью норки, и эта серая безлюдная улочка, и эта татуировка… Почему мне кажется, что всё это – дурные знаки? Наверное, я становлюсь мнительным. Бред!
Мы идём к центральной улице, прогуливаемся дальше молчаливо, каждый погружённый в свои мысли. Вот и оживлённый бульвар, ты отпускаешь мою руку. И я замечаю, что мы направляемся прямо к автомобильной стоянке. Но мне не хочется, чтобы этот замечательно начинавшийся день закончился вот так. Моя очередь выбирать пункт назначения, потому мы поднимаемся по невысокой лестнице к умеренно богатым дверям первого попавшегося кафе, которое при ближайшем знакомстве оказалось милым маленьким ресторанчикам, от которых меня, как правило, бросает в дрожь, но не на этот раз. Здесь тепло, не так, как на улице. Промозглая погода остаётся в воспоминаниях, внутри полутемно и уютно. Играет тихая ненавязчивая музыка, стены отделаны деревянными панелями и толстой гобеленной тканью. Это вполне серьёзное место, больше подходящее для семейных или, по крайней мере, романтических пар, чем для молодёжи, но это и к лучшему – я не стремлюсь встретить кого-нибудь знакомого, когда вожу своего брата в кафе.
Наш столик в самом углу, над ним – большой круглый абажур, вокруг – мягкие сидения, похожие на диваны без спинок. Не знаю, что на меня находит – заказываю вино.
- А кто будет за рулём? – хмуришься ты.
- На такси поедем, - шучу я. – Не волнуйся, от одного бокала ничего не будет.
Мы обедаем. От вина, выпитого на голодный желудок, мне тепло. Ещё теплее от твоего взгляда. Должно быть, я опьянел, однако в тусклом свете лампы ты кажешься необыкновенным, совершенно нереальным, удивительно красивым даже с этим тяжёлым макияжем, даже с твоей почти болезненной бледностью и худобой. Я пытаюсь вспомнить нас в детстве, но не могу представить твоё лицо. Ты совсем другой. Я не знаю тебя, не помню, будто мы только что познакомились, но я отчаянно хочу узнать. Я смотрю в твои глаза – глубокие, тёмные, таинственные благодаря неровным бликам света из-под абажура, будто в них навсегда поселилась ночь, осталась боль. Я вспоминаю прошлую ночь, и краснею почти до слёз. Да, совсем пьяный. И ехать на такси – не такая уж плохая идея, в конце концов! Заказываю ещё вина… Твои печальные глаза и тонкая, невесомая, нежная улыбка, в которой заметно ещё какое-то снисхождение, когда ты теперь смотришь на меня – от этого сочетания моё сердце колотится быстрее, оно сжимается болезненно и сладко. Я чувствую, что должен – всеми силами – должен прогнать эту тоску из твоего взгляда, должен научить тебя верить мне, верить в меня. Я хочу, чтоб ты понял – я не предам тебя. Не снова.
Несмело касаюсь твоей руки. Ты не убираешь её, и скоро наши пальцы снова переплетаются в лёгком пожатии.
- Том, запомни вот что: ты для меня дороже всего на свете. Я рад, что ты вернулся таким, каким я тебя знаю…
- Спасибо… Билли? – я сжимаюсь внутренне, вспоминая, что ты не слишком любишь это обращение, но в ответ – только выжидательная улыбка.
- Что? – спрашиваешь ты спокойно.
- Ты у меня самое важное, что есть, - я понимаю, что сказал всё как-то коряво, но ты только расплываешься в довольной улыбке сытого чеширского кота, и я забываю об этом. Мы снова молчим, снова погружены в свои мысли. Но теперь тишина больше не такая напряжённая, не заполнена опасением. В ней только понимание и приятное ощущение усталости. У меня к ней примешивается ещё и лёгкое опьянение.
В машине ты садишься за руль. Я всё-таки выпил больше, чем обещал, а ты ограничился из напитков чашкой кофе со сливками. Вот так всегда. Я дремлю рядом с тобой на пассажирском сидении, впервые, наверное, не опасаясь, что ты попадёшь в какую-нибудь аварию и подорвёшь нас обоих к чёртовой матери. Не потому, что я поверил в твои водительские способности. Потому, что, возможно, это было вы наилучшим решением всех проблем…
Домой мы приехали около девяти вечера, день промелькнул так быстро, как никогда. Странно, но мать милостиво встретила нас ужином, поинтересовалась, хорошо ли мы провели время, и ничего не возразила против нашего позднего возвращения. Мне кажется, она чувствует, что между нами снова воцарился мир, как чувствовала и нашу необъявленную войну, что снова в доме зарождается дух единой семьи. Или, возможно, она ожидает твоего отъезда, не хочет этого, пытается последние недели сделать более счастливыми для всех нас?.. Мысль о том, что ты всё ещё можешь покинуть этот дом, заставляет меня поёжиться. Я поговорю с тобой об этом. Но не сейчас. Ещё есть время, а я уже не верю, что ты можешь уехать… Так или иначе, нервозность исчезла, а вместе с ней куда-то улетучилась извечная мамина депрессия. После ужина мы остались вдвоём. Ты снял повязку с татуировки. Я помог тебе промыть рисунок и наложить прописанную мазь.
- Всё же не стоило этого делать, - бормочу я, рассматривая крупную "Т" на покрасневшей коже.
- Но мне хотелось! – в твоём голосе уверенность и улыбка, потому я наклоняюсь ближе и целую тебя позади уха. Хихикаешь и наклоняешь голову в сторону. Ещё несколько поцелуев, которые укладываются в дорожку от уха к ключице, и ты что-то тихо мурлычешь, словно большая чёрная кошка.
- Спасибо, - выдыхаю я, обнимая твои хрупкие плечи и утыкаясь лицом в плавный изгиб твоей шеи. Теперь я чувствую, каким может быть счастье.
Поток Мыслей 17:
Я выключаю свет, закрываю глаза. Опьянение прошло, но ощущение чего-то радостного осталось. Сон не спешит, хотя усталость приятной истомой разлилась по всему телу. Я позволяю себе погрузиться в мечты, не слишком далеко, чтобы не затронуть глубинные слои, в которых остался терпкий осадок боли и злости. Я вспоминаю прошедшее воскресенье. Этот день слишком счастливый, чтобы быть правдой, слишком яркий, чтобы скоро забыть.
Слышу лёгкий шум возле двери, ручка медленно поворачивается. Вместе с этим поворотом сердце начинает биться чуть быстрее. В тусклом ночном свете коридорных бра я различаю твою тонкую фигуру, в руках у тебя зажата твоя подушка.
- Можно? – только шёпот, как шелест воздуха, но я слышу, отвечаю только губами:
- Конечно, входи.
Мы устраиваемся рядом. Ты принёс с собою мятный запах зубной пасты, живое тепло и новую волну спокойствия.
- Доброй ночи, - твой голос, произносящий возле самого моего уха эти два слова, заставляет меня улыбнуться – тепло, нежно. С тобой я могу не притворяться тем, кем я не являюсь. Я не сверхчеловек, не крутой пацан. Только твой брат. Или чуть больше.
- И тебе также…
Я снова закрываю глаза, но на этот раз чувствую, что скоро погружусь в сладкий мир сновидений, без любых кошмаров, когда ты рядом, когда твоя тонкая лёгкая рука отдыхает на моей талии, а плечо чувствует касание кончика твоего носа и равномерное, спокойное дыхание.
Уже засыпая, я вспоминаю обед в ресторанчике, то, как было тихо между нами двумя, едва ли сказано несколько слов, но не было ощущения пустоты, натянутости, страха. Я уже почти забыл, как уютно может быть рядом с близким, родным человеком, сколько всего можно выразить только взглядом, улыбкой, вздёрнутой бровью или никому другому не заметным кивком головы. Я не чувствовал этого с тех самых пор, как мы отдалились. И вспомнил я это радостное, умиротворяющее чувство завершённости только благодаря тебе, только рядом с тобой.
Я знаю, что должен сохранить нашу близость, это понимание, вновь возникшее между нами, словно мы встретились после очень долгой разлуки и, не узнавая друг друга, заново знакомились, рассматривали с новой стороны. Я должен цепляться за эту нить, которую совсем недавно всеми силами стремился разорвать. Я должен сберечь самое главное – твою любовь. Жаль, что я понимаю это только теперь, на грани потери всего этого. Но… слишком много испытаний тебе пришлось преодолеть, слишком много ты терпел из-за меня, прежде чем я осознал, во что меня превратила погоня за популярностью, постоянная смена масок, в которых я окончательно запутался. Неужели ты бросишь всё это и уедешь? Неужели смиришься с тем, что все твои жертвы были напрасны? Теперь, когда жизнь начала изменяться? Нет, ты не можешь так поступить. Я бы мог, но не ты.
Пришло время попытаться оторвать эти маски от лица, пусть даже вместе с кожей, выбросить их и открыться хотя бы перед тобой. Хотя бы ради тебя…
С этой радостной, тёплой, правильной мыслью я наконец-то засыпаю.
Поток Мыслей 18:
Резкий звон будильника вырывает меня из сна. С протяжным, раздражённым стоном нашариваю бешено орущий и вибрирующий на тумбочке мобильный телефон, ищу нужную клавишу. Наконец, шум обрывается. Расслабленно вздыхаю, поворачиваюсь к тебе. Однако вторая половина постели пуста, дверь широко распахнута, шторы раздвинуты. В комнату врывается яркий белый свет, снизу, из кухни, слышится приглушённо работающий телевизор, шипение кипящей воды, потрескивание омлета на сковородке. Пахнет завтраком и домом. Опять кто-то забыл включить вытяжку.
Понедельник. И впереди последняя неделя занятий перед долгожданными рождественскими каникулами. Я улыбаюсь, потягиваюсь и соскакиваю с постели, подхожу к окну и останавливаюсь, загипнотизированный искрящейся белизной. Вся улица завалена снегом, он густо налип на линиях электропередач, на ветвях деревьев, плотным ковром устлал крыши соседних домов. Внизу, во дворе, отчим в свитере и шарфе впопыхах расчищает дорожку перед гаражом, а с неба всё сыплются и сыплются белые пушистые хлопья. Наступила настоящая зима. Пусть запоздало, но всё же…
Внизу меня ждут завтрак и твоя искренне радостная улыбка, а ещё через полчаса сборов мы в автомобиле выезжаем на шоссе и направляемся к городу. Вокруг трассы лежат высокие сугробы, снег белый, небо белое. Я наблюдаю за тобой, почти не поворачивая головы. Ты смотришь только вперёд, глаза блестят, на губах блуждает лёгкая улыбка. Внутри меня тепло, хотя салон довольно холодный, а печка не совсем справляется с поддержанием подходящей температуры. Не имеет значения.
Но вот и город. Какое-то смутное беспокойство охватывает меня, когда с двух сторон дороги вместо мирно лежащих сугробов вырастают высокие дома, тянутся офисы, торговые центры, уже почти готовые открыться и начать работу кафе. Только когда я останавливаюсь в нашем условном проулке и глушу мотор, я до конца понимаю, в чем причина резкой перемены моего настроения. Я не знаю, как быть дальше. Совсем не знаю. Не знаю, что со мной происходит, но каждое движение даётся всё труднее. Что я должен был сделать? Въехать на главную стоянку? Плюнуть на всё и с гордо поднятой головой идти рядом с тобой до самого входа? Что? Но… как все они посмотрят на меня? Никто не поймёт… Я сам виноват, слишком старательно ограждал себя от родства с тобой, оправдывался слишком долго перед ними, так долго, что незаметно сам почувствовал себя виновным, что мои близкие настолько плохи… Что бы ни изменилось в наших с тобой отношениях, для них ты по-прежнему полу-девчонка, ублюдок со странностями – и больше никто. Во многом благодаря мне, но менять что-то уже поздно…
Ты замечаешь мою нерешительность, осторожно дотрагиваешься до локтя:
- Том, давай пойдём…
Я вздрагиваю, умоляюще смотрю на тебя и, наконец, выдавливаю слабое:
- Иди, я немного задержусь тут… мне… мне надо…
Ты избавляешь меня от необходимости выдумывать что-то на ходу, не пытаясь дослушать, выскакиваешь из автомобиля, бросаешь через плечо "всё в порядке!" – и стремительно, почти бегом удаляешься в направлении школы. Ты всё понял, слишком хорошо понял, так? Я в отчаянной молчаливой злости на себя ударяю кулаками ни в чём не повинный руль, неспешно вылезаю из машины, захлопываю дверцу. Я молюсь, чтобы ты не обиделся, чтобы не потребовалось объяснений. И как я смогу объяснить тебе, что их мнение для меня важнее, чем ты? Тем более что это ложь? Как заставить их понять, как сделать так, чтоб ты понял, как не потерять ничего? Или всё же придётся делать этот невозможный выбор? Невыносимо!
Я медленно плетусь на занятия. Первый урок – история, потому я захожу в класс только со звонком, падаю на первое попавшееся свободное место и выключаюсь. Начинает болеть голова от переизбытка неприятных размышлений. Утро, так прекрасно, беззаботно начавшееся, грозило перейти в отвратительно сложный день.
В столовой я снова делаю вид, что не замечаю тебя. Мне нужно время, чтобы понять, как поступать теперь. Притворство даётся сложно, однако я привык играть. В своём привычном углу ты сидишь, тихо склонившись над подносом, задумчиво потираешь шею под волосами. Твоя татуировка. Я морщусь, почти как от боли. Если бы в мире было только двое – я и ты – насколько бы всё оказалось проще. Но места вокруг меня заняты моими приятелями – обычная картина. Они, как всегда, смеются, развлекают меня своими тупыми шутками, и на какое-то время, на минуту я забываю о твоём присутствии, погружаясь в такой простой и понятный мир лидерства, бессмысленного общения. Но это блаженное состояние отвлечённости длится слишком недолго. Из него меня выводит странное молчание, удивлённое посвистывание товарищей и твой голос:
- Привет, Том. Ну, как ты? Решил свои… дела? – я поднимаю взгляд от гладкой поверхности стола, в которой и так отразился твой силуэт. Какой же ты всё-таки смелый… Стоишь перед нашим столом, куда многие более уважаемые личности, чем ты, даже приблизиться боятся, замер, гордо вскинув голову и вызывающе глядя на моих друзей. Ты улыбаешься – ярко, самоуверенно. В твоём взгляде – весёлые искорки, и, должно быть, только мне заметно, что позади них – напряжённое ожидание. Чего? Ты ждёшь от меня поддержки, которой заслуживаешь? Но понимаешь ли ты, что я не могу, просто не могу показать им, что между нами наладились отношения, более того, что мы делим какую-то тайну! Я тоже моментально перейду в касту неприкасаемых, все эти псевдо-друзья сразу отвернутся от меня, я стану на одну ступень с тобой, если не ниже, но, видит бог, в отличие от тебя, во мне недостаточно силы, чтобы выдержать это…
Первым оправляется от удивления и подаёт голос Фридрих:
- Хм, парни, смотрите, кто к нам пожаловал! Мисс шлюшка года!.. – следует дружный взрыв смеха, оцепенение проходит. Но на твоей невозмутимости этот выпад едва ли отражается. Ты в упор смотришь на меня, всё ещё ожидая ответа, как будто пытаешься дать понять: плевать, что они говорят, что они думают. Важно не это… Важно то, что мы думаем… Но я не могу.
Ларс толкает меня под рёбра в своей любимой грубовато-дружеской манере:
- Эй, приятель, ты так и будешь молчать? Язык проглотил?
Всё смешивается. Мне хочется вскочить и бежать, куда глаза глядят. Этот выбор. Ты ставишь меня перед ним, не даёшь мне собраться с силами. Неужели… нельзя было немного подождать? Почему – сразу? И ну почему, почему это так трудно? Как получается, что я не могу сохранить одновременно и твою любовь, твоё доверие, и их дружбу, видимость уважения, так необходимого мне? Я знаю, что нужно сказать, но не хватает духу. И никогда не хватит.
Неожиданно всё внутри наполняется леденящим холодом. Решение принято. Я верю в тебя, я верю, что ты всё поймёшь, должен понять. Объяснения будут позже. А теперь…
- Мои дела тебя не касаются. Уйди, пожалуйста, Билл, - мой голос глухой и сиплый, я сам не узнаю его. Всё ещё в шоке смотрю, как ты беззаботно пожимаешь плечами и, напоследок ослепительно улыбнувшись всем собравшимся, удаляешься, что-то насвистывая себе под нос. Кто-то шлёпает меня по плечу, не замечая, что от этого жеста я вздрагиваю. Снова вокруг оживление, споры, шутки. Но меня окружила плотная завеса тишины. Не могу понять, как я мог так поступить. И ты был так спокоен в конце, только грустил позади своей улыбки. Ты меня понял? Сможешь ли простить? Я храню надежду… Ты не казался разочарованным. Знал ли ты, что я поступлю именно так? Не удивлюсь. Ты всегда знал меня лучше, чем я сам. Но почему мне так больно? Почему я чувствую, что провалил какой-то очень важный тест, не прошёл проверку? Почему я так остро чувствую, что обманул тебя? Может, потому что я сотни раз в последние дни клялся себе никогда не предавать, не ранить тебя, не оставлять одного, мысленно, как заклинание, твердил, что ты самый важный человек в моей жизни, а вот теперь… я противен себе. Какой же я всё-таки трус…
Поток Мыслей 19:
До вечера ты не разу не встречаешься мне. Занятия закончились рано, ещё почти час я жду тебя в автомобиле, не дождавшись, набираю номер. Только долгие гудки. Еду домой, стараясь ни о чём не думать. Время рассудит. Думаю, ты просто решил, что я должен был уехать без тебя, и пошёл на остановку автобуса.
Дома я бросаю ключи на стол, мельком смотрю в зеркало. На нём наклеен маленький листок бумаги. Читаю: "Мальчики, мы с отцом уехали в город, вернёмся утром. Счастливо провести время, ужин на плите, только разогреть. Чао!" Я понимаю, что у матери прекрасное настроение. Они ведут себя так, словно переживают второй медовый месяц. Мама такая, как очень давно, когда была совсем молодая, а мы – совсем дети. Что же, хоть кто-то в этом доме вполне счастлив. Вздыхаю. Сердце сжимается в неприятном предчувствии. Что если ты не поймёшь меня? Не захочешь понять? Как мне быть дальше? Если ты решишь уехать…
Едва сбросив обувь, заглядываю в кухню. Так и есть, ты уже дома, хлопочешь возле плиты в мамином переднике. Не поворачиваешься. Я замечаю наушники и проводки, тянущиеся к плееру, висящему на твоей шее. Ещё я замечаю, что на обеих твоих кистях снова широкие, туго натянувшиеся напульсники. Я знаю, что это означает. Бессильно прислоняюсь к дверному косяку, чувствуя, словно внутри всё медленно, постепенно умирает…
Наконец, ты замечаешь моё безмолвное присутствие, оборачиваешься. Взгляд острый и болезненно напряжённый. Снимаешь плеер, даже от двери слышно, как разрываются наушники от орущей музыки. И никакой улыбки:
- Раздевайся, ужин готов.
Мы едим молча, почти не глядя друг на друга. Я не чувствую вкуса, не слышу запахов. Всё кажется пресным, взгляд прикован к твоим бледным тонким рукам, к пальцам, сжимающим вилку до абсолютной белизны в суставах, к твоим чёрным напульсникам. Наконец, я не выдерживаю больше этой гнетущей тишины:
- Ты очень сердишься, да, Билл? Прости меня, пожалуйста, слышишь? Я всё объясню…
Ты молчишь, только устало закрываешь глаза. Я знаю, мой голос звучит совсем неубедительно. Так всё глупо, неловко. И что я собираюсь объяснять? Не знаю. Только бы не молчать… Ты снова смотришь на меня, на утомлённом белом лице написано выражение чистого страдания. Затем ты встаёшь, подходишь к окну. Оно высокое, от пола до самого потолка. На фоне снегопада, белого, густого, подсвеченного изнутри фонарём, твоя тонкая высокая фигура вырисовывается чётко и резко. Ты смотришь во двор, только бы не смотреть на меня.
- Билли, почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь… - мои руки дрожат. Я знаю, что виноват, знаю, но, как всегда, мне кажется, что наказание слишком велико, невыносимо… хотя я заслуживаю гораздо большей кары. Тоже встаю, подхожу сзади к тебе, хочу обнять, но ты отшатываешься, словно от мощного электрического разряда.
- Не трогай меня, - ты горько качаешь головой. – Это ни к чему. Только больнее… Как глупо…
- Но…
- Перестань. Я всё равно уеду, не пытайся даже удерживать меня, ты уже пытался. Всё равно из этого ничего не выйдет. Совсем ничего. Мне гораздо лучше исчезнуть.
- Билли, - я не знаю, что возразить. Разве есть смысл просить прощения? Стоять на коленях? Слова ничего не значат… Я вижу в твоей позе, что ты настроен решительно. Выражение твоих карих глаз такое, как я привык видеть, если ты решил держаться до конца – во что бы то ни стало. Губы плотно сжаты в одну тонкую линию. Глаза темны и слегка прищурены. Сейчас мне не верится, что эти губы ещё вчера я целовал, что эти глаза смотрели на меня радостно и доверчиво, а я мог впитывать эту твою любовь, купаться в ней. Мне казалось, что я летаю, что я счастлив, что наконец-то всё налаживается. И вот очередная глупая ошибка… Моя ошибка, не твоя. Какой же я дурак!
- Ты ведь ничего не чувствуешь ко мне, верно?.. – твой голос тих, но он рассекает молчание, словно взрывная волна.
- Как ты можешь так думать, Билл? – на меня накатывает отчаяние. – Что ты говоришь, Билли… Ты хоть понимаешь?
Ты киваешь:
- Прекрасно понимаю. Ты только используешь меня, только хочешь, чтоб я остался тут. Знаешь, даже если это не продолжение твоей паршивой игры, ты всё равно не чувствуешь того, что чувствую я. Всё только притворство, забавно, так? – ты вздыхаешь. Мои руки бессильно опускаются. Я не осмелюсь обнять тебя, приблизиться к тебе после этих слов. Неужели ты веришь в то, что говоришь? Ты продолжаешь: - Я для тебя что-то вроде игрушки, домашнего животного.
- Это неправда, - пытаюсь возражать я, но мой дрожащий голос не заслеживает доверия. Даже моего.
- Ты знаешь, что правда. Ты совсем не любишь меня. Они тебе важнее и нужнее меня. Они, кто при первом удобном случае предаст тебя, втопчет в грязь. Да, их намного интереснее считать друзьями, любить их, подлизываться, изображать из себя что-то. Да, понимаю. Я – это скучно. Я – это только временное развлечение, способ оригинально провести время, - твоё лицо на секунду искажается отвращением. – Мне больно говорить такое. Ещё больнее знать, что это правда. Я надеялся, что ты снова стал прежним. Я ошибся. Прости, Том…
Ты разворачиваешься на месте и поспешно выходишь из кухни, оставив меня в одиночестве. Я снова сажусь за стол, начинаю машинально доедать свой ужин. Не ощущаю ничего. Только внезапно возвратившуюся пустоту. Вот так. Я использую тебя? Развлекаюсь, чтобы убить скуку? Мне просто льстит, что ты любишь меня – и всё? Не может быть… Но вдруг, вдруг ты прав? Голова начинает пухнуть от этих вопросов. Но неужели ты сам не можешь понять, насколько дорог, нужен мне? Неужели правда считаешь, что я мог играть тогда, когда мы были только вдвоём? Нет… я… я не смогу без тебя…
Поток Мыслей 20:
Через неделю я сам отвожу тебя на вокзал. С родными ты простился ещё дома, мама не захотела плакать на перроне – она сказала так, объясняя нежелание провожать тебя. И пусть. Всё уже решено, всё готово. Вещи упакованы, внесена плата за оставшиеся полгода обучения, о жилье договорились с тётей…
Прошло Рождество – тихо, непривычно грустно. Мы провели его дома, с семьёй. И всё. Две недели прошли медленно – и в то же время незаметно, серо и пусто. Мать с отчимом ещё несколько раз уезжали в город, ты ездил за покупками, менялся. Мы почти не говорили наедине. Как раньше. С одной лишь разницей – теперь ты игнорировал меня, моё присутствие, попытки завязать беседу.
На перроне пусто, почти безлюдно. После рождественских праздников не много людей собралось в дорогу. Твои чемоданы покрылись снегом, я переминаюсь с ноги на ногу – холодно. Ты прячешь лицо в воротник короткого – по колено – чёрного пальто. Мама заставила тебя постричься, хотя, надо сказать, ты не был против этого. В тот день мы единственный раз говорили. Ты сидел один в гостиной. Изрядно укороченные волосы, собранные на затылке в куцый пучок, открывали шею. Там, где была прежде буква "Т". Проходя мимо, я остановился, подошёл ближе. Ещё издали я увидел, что что-то изменилось. Теперь буква была перечёркнута двумя горизонтальными линиями, напоминая иероглиф, но только очень смутно.
- Что это? – не сдержался я. Удивительно, но ты понял, о чём я. Ещё более удивительно, что ты ответил:
- Маленькое исправление.
- Что оно означает?
- Ничего… Хотя… можешь считать, что это от английского "Think". Чтоб я впредь сначала думал…
Я вышел, ничего больше не говоря.
Перед отъездом ты не только постригся, но и вынул серёжку из брови. Теперь ты даже не накрашен. Вполне обычный. Незаметный. Как все. Но не для меня.
- Значит, новая жизнь, так, Билли?
Ты только вздыхаешь:
- Так будет намного лучше.
Я смотрю в серое небо. Из него сыплется снег. Он падает мне в глаза, медленно тает на губах. Вдали слышится перестук колёс, приглушённый звон светофора на переезде. Из снежной пелены уже показалась голова неспешно ползущего к платформе поезда.
- Билл, скажи честно, ты меня ещё любишь?
Ты смотришь на меня укоризненно:
- Тебе не всё равно?
- Нет.
- Не люблю.
- Это неправда! Билли, останься, прошу тебя…
Ты качаешь головой, не обращая внимания на мои слова.
- Я люблю тебя, слышишь? – я не верю, что всё же говорю эти слова. Признаю их и перед тобой, и перед собственным сердцем. Но я сказал. И я верю в то, что произнёс. Более того, это чистая правда.
- Прости, Том, твои слова опоздали. Мне безразлично, что ты чувствуешь.
- Но Билл… ты же любил меня.
- Всё проходит, пойми. Наверное, наши биоритмы не совпадают, - шутишь ты с грустной улыбкой, подходишь ближе, поправляешь мой шарф. – К тому же, подумай, это бессмысленно. Я изгой здесь. Не будь и ты им. Мы должны понять, что у нас две разные судьбы. Мы должны жить сами по себе.
- Но я понял, что люблю тебя! Мне плевать на них! Я докажу…
- Так ли? Не стоит. Чем ты можешь доказать? Словами? Бесполезно. Поступком? Что ты сделаешь? Сиганёшь с моста? И чего ты добьёшься? Нет, я не смогу поверить. Не хочу больше переживать эту боль, опять и опять. Я так давно любил тебя, что успел слишком много передумать… Это не принесёт счастья. Только муки. Только разрушит жизнь, убьёт нас. Подумай – и тоже поймёшь. Мы должны забыть друг друга. Мы только братья, в конце концов… Ты сможешь жить без меня, да и я без тебя… - ты улыбаешься только уголками губ, в глазах – влажный блеск сдерживаемых слёз. Руки в кожаных перчатках всё ещё цепляются за мой шарф.
Поезд останавливается, уже объявлена посадка. Но мы продолжаем смотреть друг на друга. Это – прощание, конец всему. Конец моей надежде.
- Ты ведь будешь приезжать в гости? – отрицательный взмах головой. – Тогда когда я тебя снова увижу?
Ты пожимаешь плечами:
- Не знаю, - ты слишком холодный, непривычно отстранённый. Ты не похож на себя с этой причёской, без косметики, в строгой обычной одежде. Я вспоминаю, что ты не упаковал с собой большую часть своей прежней, излюбленной экипировки: узкие джинсы, майки со странными рисунками, блестящие побрякушки, ремни с огромными серебряными пряжками, косметику, лаки. Тебе это больше не понадобится. Там, куда ты направляешься, ты сможешь вернуться к нормальной жизни, сможешь прекратить прятать свою боль, свои чувства за пугающей гротескной маской тёмной куклы. Осколки твоего разбитого образа лежат дома, разбросаны всюду: в шкафу, в столе, по всей как-то сразу опустевшей без тебя комнате. Мне в голову приходит сравнение тебя с бабочкой, освободившейся от своего кокона, в который она прячется сама. Но это не слишком удачная параллель, не в твоём случае. Ты отпускаешь меня, поднимаешь заснеженный чемодан. Сердце сжимается, на глазах у меня предательски выступают слёзы:
- Я буду скучать.
В ответ ты порывисто обнимаешь меня, на секунду стряхивая с себя холодное оцепенение. Я ловлю твои губы, лихорадочно целую их, и ты впервые за последнее время не отталкиваешь меня, только прижимаешь ближе. Но я не чувствую того трепета, порхания сотен бабочек внутри меня, как раньше. Этот поцелуй скорее украден, чем подарен. Он горький от слёз и от предчувствия расставания. Я отстраняюсь, становится только больнее. Кажется, я начинаю понимать тебя. И это понимание даётся нелегко.
- Вот видишь… - я понимаю, о чём ты говоришь. Об этом поцелуе. Я смотрю в твоё лицо – чистое, белое, как этот снег. Из твоих глаз текут уже ничем не сдерживаемые слёзы. – Мне пора, - шепчешь ты. Я помогаю тебе поднять в вагон сумки, донести до места, указанного в билете. Тут тепло, стёкла запотевшие от дыхания многих людей, шумно. Здесь всё отличается от пустынного перрона. Ты ещё тут, рядом со мной, но уже принадлежишь не мне, а другим, живёшь совершенно другой жизнью, клочок которой я теперь вижу и сохраню в памяти, но в ней я чужак. Мы уже простились там, под белым зимним небом. Тут мы никто друг для друга. Я не хочу больше надрывать свою душу. Кратко, формально обнимаю тебя.
- Пока!
Ты вдруг будто вспоминаешь что-то, роешься в кармане, достаёшь оттуда диск и протягиваешь мне:
- Вот, возьми. На память. И прощай.
Я выхожу из вагона, снова на холодный, продрогший перрон, снова в свою жизнь. Чувство, будто покидаю машину времени. Через несколько минут двери вагона с шипением закрываются, поезд мягким рывком трогается с места, всё быстрее, переговариваясь с рельсами, удаляется от платформы. Ещё долго стою один, сжимая в руках твой диск. Снег сыплет всё гуще, я замечаю, что темнеет, мороз становится крепче. Никого рядом, никто не видит, если не считать старого дворника на противоположной стороне путей, отбивающего лёд со ступеней переходного моста. Он занят делом. И я плачу, плачу навзрыд, слёзы почти замерзают на глазах, ледяной ветер, врываясь в лёгкие, обжигает изнутри. Мне безразлично.
Я не знаю, как жить дальше. Вместе с тобой из моей жизни исчезло что-то слишком важное, чтобы забыть, слишком большое, чтобы осознать прямо сейчас. Сразу стало как-то пусто, тоскливо, в душу закралось болезненное предчувствие одиночества. Я продолжаю стоять один. Сердцем знаю, что сам виноват во всём, но рассудок озлобленно начинает обвинять тебя. Видимо, такова моя природа. Наверное, ты прав, покидая меня. Я не стою твоей любви – ты по-прежнему слишком чист не только для меня – для всего нашего мирка, в котором нам приходится жить тут. Ты был моим ангелом-хранителем… Я пытался сжечь твои крылья, но ты спасся – и улетел от меня. Я наказан. Наверное, в этом и есть высшая справедливость. Я изменюсь, изменюсь, но доказать этого мне уже не удастся…
Холодный ветер, наконец, иссушает мои слёзы. Приходит покой – покой безнадёжности и отчаяния. Что мне делать теперь, без тебя? Я вспоминаю, что всё ещё держу в руках твой прощальный подарок. Иду в машину, расслабляюсь в её теплоте, открываю прозрачную коробку. Кроме диска, из неё выпадает листок.
" Здравствуй, Том! Или лучше сказать – прощай? Так или иначе, я надеюсь, что тебе понравится мой маленький подарок. Я записал для тебя песню. Одну, правда, но она о нас. Мне жаль, что мы больше не встретимся, но это так. Можешь не пытаться меня искать, звонить мне… Для тебя я исчезаю навсегда. Будь счастлив, и я тоже попробую… Теперь точно – прощай, Билл"
Машинально вставляю диск в плеер, почти сразу, через лёгкое потрескивание, из динамиков доносится тяжёлая, грустная музыка. Потом твой голос… Ты и раньше прекрасно пел, но теперь… Это замечательно, лучше, чем что-либо другое…
Мне хотелось бежать назад,
В темноту городских проспектов.
Мне хотелось весь мир взорвать,
Чтобы каждый страдал, как я.
Мне хотелось закрыть глаза,
Чтобы больше не видеть света,
Не грешить, не любить, не знать,
Как непросто терять тебя.
Мне хотелось разбить мой ад
На осколки, на сотни блёсток,
Чтобы чувствовать жизнь и боль,
Чтобы снова была гроза.
Мне хотелось идти назад,
Мне хотелось, но было поздно.
И теперь я прошу: позволь
Мне хотя бы закрыть глаза…
Песня закончилась. Руки, влажные и холодные, до боли сжимают руль, мимо мелькают сугробы, освещённые красноватым сиянием фонарей, остальной мир уходит в темноту. Только дорога, только снег за ветровым стеклом, только невыносимая боль где-то в области сердца. Мотор равномерно гудит, но и в нём мне слышится музыка. Твоя музыка. Слушаю её ещё и ещё раз. Темнота синевато-чёрного неба расплывается в радужной дымке непрошенных слёз.
Если бы я был сильнее, я вы просто свернул с этого моста, за ограждение, в воду, прочь от всего. Я бы сбежал в пустоту и неизвестность смерти. Или, если бы я был сильнее, я удержал бы тебя, оставил рядом с собой, я на каждом перекрёстке кричал бы, что люблю тебя, каждую минуту доказывал бы это, пока ты не осмелился бы поверить. Если бы я был сильнее… Сколько путей было бы… Но я слабак, я ничтожество, и единственное, что не остаётся, безнадёжно плакать, как ребёнок, беспомощно и тихо, всхлипывая и бессильно цепляясь за руль. Я могу только плакать, вслушиваясь в твой сильный и нежный голос, только ехать домой, к своей прежней жизни, зная, что ничего не способен изменить, зная, что ты любишь меня, и зная, что это – конец.
<< Вернуться
|