|
В номере темно и пахнет какой-то удушливой дрянью. Никогда не любил всю эту ерунду вроде аромаламп или палочек, по мне – так простая трата денег. И издевательство над рецепторами обоняния в бонусе.
Видимо, она посчитала, что без этого не обойтись.
Я едва успеваю снять рубашку, когда Бетти – так, кажется, ее зовут? – выходит из прилегающей к комнате ванной. На ней черные чулки и короткий халатик из шелка.
Мне кажется это слишком вульгарным. Я стаскиваю с себя джинсы – вместе с трусами.
- Я могла бы снять их сама… - гортанно говорит она, наблюдая за мной. Мне не нравится ее голос и взгляд профессиональной шлюхи, но я молчу, оставляя свои мысли при себе, ведь слова – это такая чушь. Они ничего не изменят.
Ведь она – не ты.
Именно эту строчку я мысленно твержу себе, сжимая в горсти темные, чуть вьющиеся волосы, пока губы и язык девушки, издавая влажные звуки, стараются над моим членом.
Я откидываюсь на локти, не сводя взгляда с черной макушки между ног. Воображение само рисует нужные мне картины.
- Встань, - говорю я. Бетти выпрямляется и медленно распахивает халат, демонстрируя кружевное белье насыщенного красного цвета.
- Сними.
Она послушно кивает и скидывает с себя эту пародию на одежду, оставаясь полностью обнаженной.
Я смотрю на ее по-мальчишески тощее тело и нервно облизываю губы.
Это так просто: представить тебя, когда она лежит подо мной, уткнувшись лицом в простынь, и тихо стонет, вздрагивая от каждого толчка в своем теле.
Но она – не ты.
***
Я ненавижу такую зиму: промозглую, сырую, мокрую, словно и не январь вовсе, а какой-нибудь дождливый апрель. В ботинках чавкает, края джинсов безнадежно промокли, но я тащусь через весь квартал в кондитерскую, потому что тебе захотелось пирожных, а Саки пропадает с заказом твоего брата: ему вдруг приспичило отведать Моцареллы.
Ни одному продюсеру не придет в голову исполнять сумасбродные капризы звезды. Но в нашем маленьком театре марионетка – не ты.
Я прикрываю глаза, живо представляя себе, как загорятся твои глаза при виде любимой выпечки, как тронет губы улыбка, и ты благодарно протянешь: «Спасибо, Деевид».
Три секунды мнимого счастья. И – да, черт возьми – ради этого я готов переться под мокрым снегом на соседнюю улицу.
Я не хочу думать, что это мог быть не более чем предлог для незапланированного перерыва.
Перед тем, как войти в комнату, я останавливаюсь перед дверью и прислушиваюсь. Игры в «кошки-мышки». Между нами всегда стена из непонимания. Как бы я ни хотел добиться доверия, оно – как один из островов ваших излюбленных Мальдив: с одной стороны, реально, а с другой – необыкновенно недосягаемо, не добежишь ведь, не дотянешься рукой.
Я слышу приглушенный голос Густава, киваю самому себе и поворачиваю ручку.
В мою сторону одновременно разворачиваются сразу четыре головы.
- Ого, - выдает Том. – Не иначе как окунулся в Средиземное море.
- Ой, мое-мое-мое, - тараторишь ты, перелезая через брата; диван неудобный, углом, и стоит слишком близко к кофейному столику.
Ваши колени соприкасаются, и я чувствую, как вспыхивает в моей груди ярость. Случайные прикосновения. Мне недоступно даже это. Треугольник с красным восклицательным знаком. Замок с семью цепями.
- Ну, конечно, твое, - говорю я, улыбаясь. – Кому еще я могу таскать пирожные из кондитерской, что в квартале отсюда?
Ты нетерпеливо выхватываешь у меня коробку, окружая ее коконом аккуратных рук, и возвращаешься на свое место.
…близнец скользит по тебе взглядом, в глазах запутались смешинки, уголки губ чуть подрагивают; ты успеваешь надкусить только одно пирожное, ставишь коробку на столик, подцепляешь кончиком пальца крем и водружаешь его на нос Тому. Георг звучно смеется, Густав прыскает в сторону, а вы с братом сцепляетесь в единый колючий клубок. Ты почти лежишь на нем, тесно прижимаясь к бедру, щекочешь, он отвечает тебе тем же, хохочет и подбивает присоединиться к действу остальных.
Ты наваливаешься сильнее, и я против воли концентрируюсь на обтянутой темными джинсами заднице.
- Всё, хватит валять дурака, за работу, - говорю я, подмечая собственный осипший голос, и отворачиваюсь.
Последним кадром перед глазами отпечатывается открытая коробка с практически целыми пирожными.
***
Я не люблю вспоминать начало восхождения звезды под названием Токио Отель. Гамбург, летний зной, неработающие кондиционеры, звонки без передышки, съемки, конфликты, бешенный график, старт – шумит мотор, дрожат стекла. Потом покатилось легко, словно по наклонной, с каждым разом всё быстрее, и становилось страшно, что не удержаться, ведь популярность – и гребень волны, и тонкий слой снега на вершине Эвереста, и последний фужер в стеклянной пирамиде.
Меня посещает пробирающее до костей чувство дежа вю, когда ты ходишь по автобусу с забранными в хвост волосами и в оранжевой олимпийке. Синие полоски – контраст.
- Хлопья ищешь? – громко спрашиваю я. Ты вздрагиваешь и замираешь спиной ко мне.
- Нет.
Ты не говоришь, что мой вопрос абсурден, ведь на часах два часа ночи, а я стискиваю подлокотники кресла, ведь я – взрослый циничный мужик, наживающийся на детях, и мне не положено думать о той стороне жизни, где у детей синяки под глазами и влажные дорожки на щеках. Мне не понять, что в душной тесноте турбуса занавеска – лишь жалкое издевательство над банальным правом на личное пространство. Мне не положено знать о том, что любому из четверых моих подопечных иногда хочется остаться наедине с собственными эмоциями.
- Спокойной ночи, - говорю я, и внутренности сжимаются плотным кольцом; живот сводит, по виску течет пот.
- Спокойной, - отзываешься ты, возвращаясь в спальный отсек.
…я говорю себе, что не замечаю, как сильно трясутся твои руки.
Мальчики не плачут, Билли. Ты знал это?
«Не знал», - отвечаю мысленно я, буравя глазами потолок, и слушаю тихие всхлипывания в паре метров от себя.
***
- И победитель… Tokio Hotel!
Зал взрывается аплодисментами, задние ряды кричат и скандируют, ты взбираешься на приступку и зажимаешь ладонями рот, не веря своим глазам, а жидкокристаллический экран над сценой старается уверить тебя, мигая разноцветными огоньками и надписью «Tokio Hotel».
Ты осматриваешь команду невидящим взглядом и тянешься обнимать всех без разбору, не боясь, что у тебя не хватит рук; в ушах гудит из-за непрекращающегося рева толпы.
Мне хочется угодить в твои объятия, но я безнадежно позади, как всегда – на периферии твоего зрения.
…я не слушаю, что ты говоришь со сцены, неловко пересматриваясь с братом: речь написана заранее. В уголках глаз щиплет, и это вовсе не сентиментальные слезы радости; наградой больше, наградой меньше – какая, в сущности, разница?
Некоторые вещи прекрасны в своей нематериальности.
Я ухожу в уборную и закрываюсь в кабинке.
Какой бы приторной ни была церемония, закулисы остаются неприятно-пресными. Дешевый кафель и железные унитазы. Не в пример безупречному фасаду.
Напряжение льется из моего тела белыми каплями.
…я выхожу пятью минутами позже, тщательно мою руки и долго стою перед зеркалом, упираясь ладонями в края раковины.
- Да, ты чертовски хорош, Йост, - произношу я вслух, и мой голос отдается в помещении эхом. Провожу пальцами по гладко выбритому подбородку, потом ерошу непослушные волосы и улыбаюсь собственному отражению.
…сегодня утром мне пришлось выпить четыре чашки крепкого кофе. С каждым днем просыпаться вовремя становится всё сложнее.
Каким бы величественным ни был фасад, задники всё равно остаются обшарпанными…
***
Иногда я забываю о том, что тебе уже восемнадцать. Мне всё чаще хочется без причины набрать твой номер и приказным тоном объявить о срочной явке ко мне.
В номер, конечно. И можно без сливок.
…я стараюсь отвлечься и не искать тебя взглядом, но голова сама поворачивается в разные стороны. Я чувствую себя чертовым сканером, запрограммированным на поиск «лакированная куртка + белые брюки».
Я замечаю тебя почти сразу: ты сидишь в обществе брата на диване в углу, стол уставлен напитками, Густава с Георгом не видно. Вы ссоритесь – это читается в жестах и взглядах, пространство между вами намагничено. Том не выдерживает первым и поднимается на ноги, наивно-важный в своих безразмерных шмотках. Он уходит в сторону бара, и ты смотришь ему вслед – клянусь Богом, надеешься, что обернется.
…не проходит и минуты, как ты бежишь следом.
Я иду за вами, огибая гостей вечеринки и вездесущих фотографов, которые, кажется, в погоне за кадром скоро будут крепить себя к потолку. В голове утопленное в алкогольном бреду отчаяние, в ногах непонятная дрожь.
…вы сидите на полу, оба, прислонившись к стене. Ты обнимаешь старшего за шею, уткнувшись куда-то в ухо, черно-белые волосы на спине, выпирающие лопатки и позвонки. Горчично-сладкий, невозможный, недоступный. Я не соображаю, когда ты снял куртку, потому что вижу только серый хлопок майки, я вообще не соображаю, просто хватаю тебя за локоть, пытаясь оторвать от близнеца. Ты неуклюже заваливаешься назад, пачкая светлую ткань брюк, запрокидываешь голову, смотря на меня, что-то говоришь – я понимаю это только по движениям губ, потому что всю мою черепную коробку заполняет гул.
…как часто я мечтал посмотреть на тебя вот так – сверху-вниз, заглядывая в темные глаза, ментально порабощая. Пожалуй, это одно из самых целомудренных желаний в отношении тебя, детка.
- Девид? – подает голос Том, и меня прорывает: я кричу про перебор с алкоголем, инцест и прессу, и вы одинаково обескуражено хлопаете глазами. Задним умом я понимаю, что перегибаю палку, но уже не могу остановиться, дергая тебя за руку и поднимая на ноги. Ты морщишься и перечишь, мне хочется схватить тебя за патлы и хорошенько оттаскать, а потом трахнуть в какой-нибудь ВИП-кабинке, но я одергиваю себя и разом трезвею.
- Блядь, - выдыхаешь ты, рассматривая расползающийся по предплечью синяк.
- Прости, - первое, что приходит на ум. И неудачное.
- Урод, - Том остается сидеть на полу.
Мне хочется провалиться сквозь землю.
***
Теперь я понимаю, что это было стартом. Вы оба увидели во мне врага. Если раньше моё присутствие не возбранялось устоями вашей тесной компании, то теперь я стал чужим человеком, собакой Юниверсал. В почтовом ящике пылились выгодные предложения, а я, словно пенсионер, осел на одном месте, и дело было даже не в золотой жиле, из которой можно тянуть еще пару лет.
…я ненавижу табличку «Do not disturb» на двери твоего номера и каждый раз едва удерживаюсь от того, чтобы не ворваться без стука. В такие моменты я скучаю по ограниченной площади турбуса.
Почему-то я совсем не удивляюсь, обнаруживая тебя в номере Тома.
В мою голову часто приходит мысль: «Каково это, быть близнецами?». Ты любишь плести красивые сказки про особую связь и одинаковые сны, пресса ловит наживку, жадно проглатывая вместе с крючком, потому что это продается на «ура» и не вредит старательно срежессированному образу романтичного мальчика.
А по вечерам ты пьешь пиво и режешься с Георгом в Плейстейшн. Только таблоидам знать это вовсе ни к чему.
Том другой. Том – понт на понте, распальцовка, совсем мачо. А ведь комплексы заедают так, что на улицу не высунешься без дополнительной футболки.
…я смотрю на то, как ты ерзаешь по дивану, устраиваясь поудобнее, и мечтаю оказаться на месте твоего брата: я хочу, чтобы ты так же утыкался мне в сгиб локтя и собственнически обнимал за талию. Наверное, во мне существует какая-то доля крайне нездорового мазохизма: мне хочется подчиняться и быть прирученным.
Я никогда не считал себя слабовольным человеком. Вся фишка в том, что мне не хочется добиваться цели.
…мне противно смотреть в вашу сторону, но я не смею отвести взгляда и наблюдаю, как ты берешь руку брата обеими ладонями и целуешь длинные пальцы. Том вздрагивает, переводя взгляд, но ты не размыкаешь век и не видишь этого, самозабвенно касаясь губами теперь уже запястья.
Тогда я читал по глазам старшего. И слепо надеялся, что это не больше, чем твое помешательство – назло мне, давшее корни после той афтерпати.
…я ненавижу тебя за то, что ошибся.
***
Я просыпаюсь с тяжелой головой, словно после похмелья. Сегодня воскресенье, а это значит, что у меня есть всего пара часов для прощания с тобой.
На улице солнечно, Густав и Георг сияют улыбкой, собирая сумки для предстоящего отпуска, а мне хочется что-нибудь разбить, лишь бы разрушить ощущение мнимой радости, буквально повисшее в воздухе.
Я меряю шагами студию, которая за последний месяц стала нашим общим домом. В этом чувствовался дух общности и сплоченности, чего-то большего, нежели бездушный союз продюсера и его подчиненных. Я стал чертовски сентиментальным. Быть может, это надвигающийся кризис среднего возраста, но мне всё равно.
…когда я вижу, что твое спальное место аккуратно застелено, я забываю, как дышать. Воздух сопротивляется желанию попаданию в мои легкие, я хватаюсь за дверной косяк, чувствуя хлынувшую в ноги слабость, и закрываю глаза, уверяя себя в том, что ты не мог.
Ты не мог просто взять и уехать.
- Где Билл? – бросаю я Густаву и, не дожидаясь ответа, врываюсь в соседнюю комнату.
…кровать Тома разворошена; я вытягиваю шею, пытаясь разглядеть юношу среди объемных одеял.
Я не сразу понимаю, что вас там двое.
Ты вытягиваешь сначала руку – костлявую, тонкую, с забытым на пальце кольцом; потом приподнимаешься, сонно тряся головой. На тебе футболка брата с уродливо растянутым воротом, беззащитно открыто плечо, перекрутилась на шее цепочка.
- Который час? – спрашиваешь ты хриплым ото сна голосом, и сейчас ты – не дива, не истеричный подросток, не улыбчивый любимец публики; сейчас ты Вильгельм, Билл, Билли, не Каулитц – ведь в вашей фамилии есть что-то жесткое, циничное и показное; ты как никогда – мальчик, без слоя макияжа на лице, с проблемной кожей, растрепанными волосами и абсолютно невинным, «не звездным» выражением лица.
Том поднимает голову, замечает меня и снова опускается на подушку.
Невысказанное сочувствие.
Я подхожу к постели и замираю. Ты поднимаешь голову, фокусируя на мне взгляд, и я целую тебя – в первый и последний раз.
Да… я всё чаще задумываюсь о том, каково это – быть близнецами.
Собранные чемоданы и парные ключи от квартиры в Гамбурге.
Я ухожу, отирая губы тыльной стороной ладони.
Горько-сладкий.
|