|
Не любовь затоскует по жалости,
Это жалость запросит любви…
Метель за окном ужасная. Плачет, бьется в стекло, умоляет: «Пусти, ну пусти меня. Пожалуйста, мне так холодно». Кажется, вот-вот выбьет стекла, ворвется внутрь, вопьется острыми льдинками в лицо и руки. Но окна крепкие, и вьюга продолжает стонать и плакать, разбиваясь насмерть о стекло.
Весь мир сжался до размеров больничной палаты. До белых стерильных простыней, тусклой лампы под потолком и черного прямоугольника окна. Ты умираешь. Бледные, почти белые губы, холодные пальцы, черные тени под глазами. Я бы хотел взять тебя за руку, обнять, прижать к себе, но боюсь даже вздохнуть. Мне кажется, одного неловкого движения достаточно, чтобы переломить невидимый стержень и убить тебя. Единственный звук – стук твоего сердца. Единственный цвет – цвет твоих губ. Единственный страх – страх за твою жизнь. Тяжелый липкий страх, намертво сковавший время, поработивший его, уничтоживший. Смерть навсегда застыла на пороге, ее время никогда не настанет. Времени здесь больше нет.
***
Вся наша жизнь держалась на тебе. На твоей феноменальной работоспособности и нечеловеческом упорстве. На твоей непоколебимой уверенности во всем, что ты делаешь, и сумасшедшей решимости при необходимости пройти по трупам. Ты мечтал взобраться выше всех, чтобы, упав, разбиться насмерть. Ты все делал так – на полную катушку, на пределе возможностей, до конца, до смерти. Любая цена для тебя – недостаточно высока. Даже цена собственной жизни.
Ты, не задумываясь, при первой возможности влез на сцену Star Search, подписал миллионный контракт на очень сомнительных условиях, и точно так же – не задумываясь – ты лег под нож.
Для тебя не существует слова «нельзя». Для тебя нет понятия «невозможно». Для тебя операция – всего лишь средство, ничем не хуже других. Ну и пусть на кону – всё.
Симптомы твоей болезни появились еще полгода назад. Но ты был так занят, что не обратил внимания. Дальше становилось только хуже. Ты начал пить какие-то яичные коктейли, потом принялся за таблетки, уколы. Ты снова хотел прыгнуть выше всех? Кого ты пытался обмануть? Ты создал новую религию, в которой ты – верховный бог. Но ты не бог, Билл, как бы высоко ты не взобрался, даже тебе не удастся обмануть природу.
Неделю назад у тебя пропал голос. Какая-то хрень в горле. Киста, кажется, да? Я не силен в медицине, прости. Когда мне пытались объяснить, что именно у тебя там творится, мне почему-то сразу подумалось, что у тебя в горле – бомба. И если ты скажешь хоть слово, она взорвется. Для меня бомба, для менеджеров – минус несколько тысяч евро, для тебя – всего лишь очередная помеха, которую ты во что бы то ни стало устранишь.
А я вот всё думаю, Билл, откуда ты берешь столько сил? Хотя ладно, неважно. Откуда бы ты их ни брал, я надеюсь, что там этого добра еще навалом. Я надеюсь… Нет, я уверен, ты переживешь, ты справишься. Не можешь не справиться.
Операция назначена на 11 утра. Ты проведешь ночь до операции в больнице, Том и мама будут с тобой все это время. Я же снимаю комнату в ближайшем отеле.
Всю ночь я вижу один и тот же сон: ты лежишь в пустой больничной палате – стерильные простыни, тусклая лампа под потолком, черный прямоугольник окна, за которым беснуется вьюга.
Я просыпаюсь в полпятого утра и больше не могу заснуть.
- Георг, ты бредишь, – качает головой Густав, когда мы встречаемся с утра, - Киста – это не смертельно. Не сходи с ума, я тебя умоляю. Сглазишь.
Нам нельзя находиться в больнице во время операции. Том обещал позвонить, когда все закончится. И мы просто ждем. Говорят, ждать – это самое ужасное. Неизвестность давит, минуты тянутся как часы, в голову лезут самые ужасные мысли. Но на меня вдруг нападет такая апатия. В голове пусто. Только такое смутное ощущение, что я что-то должен был сделать, но забыл. Вот сейчас я вспомню, что именно, и обязательно сделаю. Странное чувство дискомфорта, и больше ничего. Я сижу неподвижно все 40 минут, которые длится операция. В 11.42 Том присылает смс: «Все хорошо. Через час приходите».
Когда мы входим в палату, Билл только улыбается, говорить он не может. Он все еще бледен, но его взгляд… Мне становится стыдно, что я так переживал за него. Как я мог усомниться в том, что он справится? И еще мне становится… обидно? Неужели я бы чувствовал себя лучше, если бы Билл плохо перенес операцию? Тогда бы все мои опасения были бы… оправданы?
В тот же день после обеда Билла выписывают. Операция проходила в Кёльне, ехать сразу в Магдебург вы не решились, поэтому три дня вы с мамой и Томом проводите на съемной квартире. Все решили, что мы с Густавом будем только мешать, поэтому мы отправляемся домой, в Магдебург, ждать вас.
За три недели реабилитации твое упорство доходит до фанатизма. Неужели в такой ситуации ты не теряешь присутствие духа? Неужели не сходишь с ума от бездействия? Неужели ты даже на секунду не усомнишься в собственных силах?
А мои дни проходят, словно в бреду. Меня будто размазали тонким слоем по этим трем неделям. Минуты тянутся бесконечно медленно, а дни пролетают мгновенно. Я постоянно маюсь от безделья, но ничего не успеваю сделать. И каждую ночь мне всё снится та больничная палата и твои бледные руки на белых простынях.
Я редко захожу к тебе. Наверное, так лучше. Я даже почти не думаю о тебе.
Переждать, перетерпеть. Пережить. Переступить. Через себя. Через время.
- Георг, с тобой всё в порядке, точно? Выглядишь отвратительно.
- Спасибо, Том, ты всегда умел делать комплементы.
Мы идем по пустой чистой улице. Шесть утра, самое время досматривать последние сны. Том стучит зубами и кутается в теплую куртку.
- Hey, men! Такое чувство, что не Биллу сделали операцию, а тебе.
Мы идем очень медленно. Нам ведь некуда спешить.
Холодно. И тускло.
- Знаешь, чувак, мне тоже не по себе, откровенно говоря. Я так привык жить по полной, когда весь день расписан по минутам. А теперь я чувствую себя немного потерянным.
Немного. Потерянным. Я не просто потерян, я…
Том чихает.
- Э, нет, братишка! Иди-ка ты нафиг. Такие утренние прогулки не для меня. Я домой.
- Ты сам увязался, помнишь? Я тебя насильно не тащил.
Том почти бегом направляется к своему дому, я иду за ним. Он перепрыгивает низкий забор, наискось пересекает газон и лихо вспрыгивает на крыльцо. Я иду к дому по дорожке. Он ждет меня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
- Зайдешь?
Отрицательно качаю головой.
- Ну и ладно, отмораживай себе яйца сколько угодно.
Том приоткрывает дверь, но вдруг снова поворачивается ко мне.
- Послушай, - говорит он очень серьезно, - я не знаю, что там с тобой происходит, и ты не обязан мне ничего рассказывать…
Он замолчал. Вздохнул. А потом улыбнулся и махнул рукой.
- А, ладно. Заходи, если будет время.
И Том скрылся за дверью.
Я просыпаюсь утром, и понимаю… Да ничего я не понимаю, просто мне вдруг становится как будто легче. Будто на границе сна, уже почти превратившегося в новый день, кто-то шепнул мне: «Всё будет хорошо». Я лежу несколько минут, просто наслаждаясь этим странным чувством. Я бы, наверное, пролежал так весь день, боясь спугнуть свою неожиданную легкость, но в гостиной звонит телефон.
- Георг?
Я поначалу не узнаю твой голос.
- Кто это? Билл? Ты сдурел, сейчас же положи трубку, тебе нельзя разговаривать!
Ты только хрипло смеешься.
- Начинай паковать вещи, через неделю возвращаемся в Гамбург.
Кажется, эти три недели мутной тишины были в другой жизни. Словно какой-то горе-режиссер вклеил в пленку моей жизни несколько лишних чужих кадров. Мы вернулись к работе. Не в полную силу, но все же. А с меня как будто сняли что-то очень тяжелое, что-то, что так давило на меня всё это время.
Утро. Густав и Том в студии. Я выхожу в гостиную, ты сидишь на подоконнике, подогнув длинные ноги к подбородку, и смотришь в окно.
- Гляди-ка, метель! – говоришь ты, не оборачиваясь, - Они там наверху совсем с ума сошли, что ли?
«Вот всё и закончилось» - думаю я. Вот и пережили. Вот и справились. Мне так легко, что кажется, я парю в нескольких сантиметрах от пола. Словно и не было этих трех бесконечных недель. Отчего же так хочется плакать? Будто я что-то потерял, что-то очень важное, но на самом деле никогда мне не принадлежавшее.
Ты сидишь, уставившись в окно, и в твоих глазах отражается вьюга. Юный бог. Сильный, смелый… далекий.
- Знаешь, Георг… Ты мне, наверное, не поверишь… - ты все еще не смотришь на меня, - Всё это время у меня было такое чувство, что кто-то мне помогает. Будто кто-то забирает у меня все плохое: усталость, страх, боль, сомнения.
Усталость, страх, боль, сомнения. Кто-то забирает.
Ты вдруг резко оборачиваешься и смотришь мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь. Я понял. Я всё понял. Усталость, страх, боль, сомнения. Три недели тяжелой безысходности. Я всё это пережил за тебя. Потому что…
- Извини, я несу чушь, - ты улыбаешься и снова отворачиваешься к окну.
***
Вся наша жизнь держалась на тебе. На твоей феноменальной работоспособности и нечеловеческом упорстве. На твоей непоколебимой уверенности во всем, что ты делаешь, и сумасшедшей решимости при необходимости пройти по трупам. Ты человек, ставший богом для людей. Ты бог, ставший человеком ради славы. Твоя цель – взобраться выше всех, чтобы, упав, разбиться насмерть.
А моя цель - всегда идти на полшага позади, чтобы не дать тебе упасть. И это больше, чем просто желание, это больше, чем просто дружба. Это больше, чем просто любовь. Это больше, чем один человек может сделать для другого. Это значит прожить худшую часть твоей жизни за тебя, это значит отдать лучшую часть своей жизни тебе. Это тяжело. Это изматывает. Но это делает меня самым счастливым человеком на земле.
Мы никогда не окажемся в одной постели, мы не проживем эту жизнь под одной крышей. Ты всегда будешь слишком далеко от меня – на расстоянии вытянутой руки, на самом дальнем расстоянии, на расстоянии, которое не преодолеть никогда. Ты метель. Ты вьюга. Ты ворвался в мою жизнь, вышиб все окна и двери. Ты убил меня. Ты сделал меня счастливым. Ты…
- Я люблю тебя.
Ты улыбаешься.
- И я тебя.
Метель за окном ужасная.
А мой мир вдруг стал неожиданно большим. И неожиданно ярким. И весь этот мир принадлежит мне.
Только во сне я все еще иногда возвращаюсь в ту больничную палату. Наверное, она где-то есть – вне всех измерений, вне времени. И в ней я ближе к тебе, чем когда-либо. Там я стерегу твою смерть.
|