|
«Равнодушие»
(акростих)
Радость, имя мое позабудь навсегда,
Антрацитом в глазах замерзает вода.
Веки крепко сомкнув, я не встречу рассвет,
Новый день засыпает на тысячи лет.
Онемелые пальцы сжимают стекло.
До смешного нелепо, до рези светло.
У какого порога, любовь, ты поешь,
Шелестишь о судьбе и ложишься под нож,
И не знаешь покоя в лучах красоты,
Если вьюга твои заметает следы?
I know you love the song but not the singer
I know you’ve got me wrapped around your finger
I know you want the sin without the sinner
I know, I know
I know the past will catch you up as you run faster
I know the last in line is always called a bastard
I know the past will catch you up as you run faster
I know, I know
I know you cut me loose from contradiction
I know I’m all wrapped up in sweet attrition
I know it’s asking for your benediction
I know, I know
I know the past will catch you up as you run faster
I know the last in line is always called a bastard
I know the past will catch you up as you run faster
I know, I know
(с)Placebo
Сейчас я с трудом могу представить, что когда-то мне было легко. Что когда-то в это окно светило солнце, и мягкие утренние лучи путались в его волосах. Что когда-то я осторожно улыбался, глядя на безмятежное лицо, и боялся дыханием нарушить зыбкий сон. Что душу переполняла тягучая и сладкая как карамель нежность. Сейчас мне кажется это невозможным, как невозможны теперь его шаги в прихожей.
Мои дни затянуты вязкой пеленой отчаяния. Трудно дышать. Особенно по ночам, когда густой неоновый свет проникает в спальню через приоткрытые шторы, и я как никогда остро чувствую свое одиночество. И хочется выть и царапать стены, пытаясь хоть чем-то заглушить безысходную пустоту своей квартиры, где из каждого зеркала на меня смотрят его темные от боли глаза, где в воздухе повис так и незаданный вопрос: «За что?». И никуда не скрыться от чувства вины и бессилия над собственным сердцем, в котором уже нет любви к нему.
***
Я очень любил кино. Помню, как сжималось сердце, готовое за два часа прожить чью-то чужую жизнь, когда в зале гас свет. И как глухо оно ударилось о ребра, когда однажды, испугавшись, Билл схватил в темноте мою руку. Тонкие холодные пальцы вцепились в ладонь, и от них по всему телу словно пробежал электрический разряд, взобрался по позвоночнику вверх и заставил голову кружиться. До конца фильма мы сидели, держась за руки и как бы невзначай соприкасаясь коленями. Я не помню, что это был за фильм.
Этим же вечером я впервые поцеловал его. Когда я прижимался к его губам, думал, что никогда и никого не целовал так нежно и так осторожно. Я гладил его узкую спину, чувствуя, как он дрожит и почти не дышит под моими руками. И мое собственное сердце выбивало в груди отчаянное скерцо. Я думал, что никогда еще никого так не любил.
Билл приходил ко мне всякий раз, когда нас оставляли в отеле в покое хотя бы на пару часов. Он быстро проскальзывал в комнату, тихо закрывая за собой дверь, а я начинал целовать его прямо у порога. С трудом дыша, но все же не в силах оторваться друг от друга, мы падали на кровать, смешно, неумело целовались и робко трогали друг друга… А потом Билл уходил в свой номер принимать душ и готовиться к очередному концерту.
Прежде чем мы перешли к настоящей близости, прошло несколько недель. То, что мы делали, не казалось нам неправильным или отвратительным, мы просто понимали, что никто и ни при каких обстоятельствах не должен об этом узнать. А потому мы любили друг друга очень тихо. Никаких вскриков, отчаянных стонов, страстных перешептываний. Я никогда не кричал его имя, когда наслаждение тугой волной накрывало меня. После мы сразу же одевались и открывали окно. И только потом можно было лежать рядом, переплетая руки, и в полголоса разговаривать. Мы могли говорить часами, или часами перекидываться смсками, которые тут же стирали, лежа без сна уже в разных кроватях. А в сердце тихонько скреблась отчаянная нежность. Это так легко – любить друга.
Шли недели, месяцы, годы. Менялись города за окном, лица вокруг, прически, репертуар. Наша слава отгородила нас ото всего мира, но не друг от друга, и в этой изоляции так необходимо было его присутствие. Летели дни, росли банковские счета наших продюсеров, взрослели фанатки, пока постепенно их всех не смыло из нашей жизни, как дождь смывает мел с асфальта. Мы как-то неожиданно даже для самих себя выросли и больше не помещались в тинейджерские наряды и сердца школьниц. После семи лет оглушающей славы пришло время сделать шаг в темноту.
***
После распада группы мы с Биллом купили квартиру в Гамбурге. Он занялся продюсированием, я на пару с одним бывшим футболистом и при поддержке олимпийского комитета открыл детскую футбольную школу. Мы наняли домработницу и завели собаку, через выходные ездили в Магдебург в гости к Тому и его жене или к Густаву. Нам так нравилось играть в семью.
Он провел пальцами по покрытой испариной бутылке пива – снизу вверх, обхватил горлышко, словно целуя приложился губами.
- Паршивый день. Всё не так. – Билл откинул голову на спинку кресла, положил ноги на столик прямо в сапогах. – Свэнья снова не записала ни одной песни. Бездарная сучка.
Я подошел к нему сзади, запустил пальцы в волосы, теперь едва закрывающие уши, цвета темного пива. Он блаженно улыбнулся и закрыл глаза, влажные губы развратно блестели. Но целовать его сейчас нельзя, Билл ненавидит, когда его перебивают.
У его ног свернулся калачиком наш пес. Он тоже каждый вечер слушал Билла.
- Контракт с «Пепси» сорвался. Чертовы идиоты! Они думают, что самые крутые, что все им должны жопы лизать. Как бы не так! Я им так и сказал, так что, думаю, контракт мы потеряли. – Я слегка потянул мягкие пряди. – М, да… Ну и пес с ними. – Животное у ног Билла удивленно приподняло ухо. - Но этот паршивец Дэнис меня сегодня довел. – Он вздохнул. – Боже, как же они все меня достали.
Он перехватил мою руку, поднес ко все еще влажным губам и поцеловал.
- Не думай о них, - мягко сказал я, - отдыхай.
Билл неожиданно выпрямился в кресле, вырываясь из моих рук, обернулся. Сейчас, при таком тусклом свете, его глаза казались совсем черными, темные тени ложились на веки, как будто они снова были подкрашены.
- А как там твои ребятишки?
Я сел на диван напротив него, сделал глоток пива из его бутылки.
- Ничего. Гоняют мячик.
Я, в отличие от Билла, не любил говорить дома о работе.
Потом мы как всегда весь вечер вместе с собакой сидели перед телевизором, Билл иногда комментировал то, что показывают, то и дело бегал на балкон курить, дышал на меня дымом, целуя в губы. Ложась в постель, он обязательно брился и слегка душился одеколоном. А когда имел меня, сипло стонал и вскрикивал. Эта хрипота в его голосе появилась года три назад. Наверное, после той аварии. Осколками разбитой бутылки, которую он держал в руке, ему перерезало связки.
Я лежал и слушал шум воды в ванной, после секса Билл всегда мылся. За окном, метрах в сорока под нами, носились машины. В соседней квартире кто-то громко ругался на испанском. Засыпая, я думал о том, что надо все-таки заставить Франка сходить к врачу, сегодня на тренировке у него снова подвернулась нога.
В тот день Билл пришел домой раньше обычного. Он с яростью хлопнул на журнальный столик свежий выпуск «БРАВО».
- Ты уже видел это? Нет, ты это видел?! - Кричал он. – Просто не могу поверить!
Я взял в руки журнал, на его обложке красовалась любимая подопечная Билла Свэнья, худенькая блондинка с густо подведенными глазами. Под лоснящимся фото соблазнительной малолетки красовалось фото поменьше и очень плохого качества, но на нем хорошо было видно Свэнью, обнимающуюся с каким-то мальчиком и держащую бутылку мартини в руке.
- Нет, ты почитай! Это же скандал! – поторапливал меня Билл.
Потом, распираемый своими переживаниями, он начал сбивчиво объяснять мне суть этого скандала. Оказывается, Свэнья прошлым вечером сбежала из-под надзора дотошных охранников в ночной клуб, где, изрядно выпив, учинила беспорядки. Ценой в 5 тысяч долларов. Плюс куча скандальных фотографий.
Билл был в ярости. Он вообще не любил, когда что-то шло не по его плану. Следующие полчаса я терпеливо выслушивал его вопли и причитания. Такие истерики случались у него раз в два-три месяца и всегда шли по одному и тому же сценарию. Сначала он кричал и ругался, потом начинал названивать каким-то своим «очень надежным людям», что-то от кого-то требовал, кого-то о чем-то просил, нервно курил, носился по всей квартире и пугал нашу собаку. Когда Билл наконец иссякал, повалившись на диван в гостиной, я садился рядом с ним на корточки и клал голову ему на колени. Он путал пальцы в моих волосах и постепенно успокаивался.
Но сегодня все шло не так. Он кричал меньше обычного и никому не звонил. Привычка – страшное дело. Теперь я не знал, что делать. Билл стоял у окна и курил прямо в комнате.
- Билл, послушай… давай ты откроешь окно, псу нельзя дышать дымом.
Он не ответил.
- Все так серьезно? – Тихо спросил я.
Он снова промолчал.
- Оставить тебя одного?
Тут он вдруг резко развернулся и тихо заговорил, с каждый слогом выпуская изо рта рваные клубочки дыма:
- Я устал.
Его голос был очень хриплым, я даже не сразу понял, о чем он говорит. Потом дошло. Он вообще часто говорил, что устал. Работа у него очень нервная. Но сейчас он имел в виду что-то совсем другое. И от этой мысли в животе неприятно потянуло.
- Что ты имеешь в виду?
Он стоял, покусывая губу, и смотрел куда-то сквозь меня. Это раздражало.
- Ты меня слышишь? – недовольно спросил я.
- Слушай, Георг… - Он замолчал.
Еще какое-то время мы стояли в тишине. И я вдруг увидел, как сильно Билл постарел, как четко теперь видна на его лице сеть морщин, какими жесткими стали губы и подбородок. Я увидел, что несмотря на бодрую походку, модную одежду и ухоженные руки, он выглядел гораздо старше своих двадцати восьми лет. И сейчас передо мной стоял уже не тот Билл, которого я привык видеть каждый вечер дома. Тишина застыла в комнате, превратив воздух в студень. Он еще немного постоял, глядя куда-то внутрь себя, а потом… Потом он моргнул, передернул плечами и снова превратился во вспыльчивого и неугомонного Билла, каким я помнил его много лет. Жуткий момент рассыпался осколками по полу, но эти осколки больно врезались в память. Он ведь мог быть другим. И стало… противно?
Билл бухнулся на диван и привычно закинул ноги на столик. В сапогах. В этих своих жутких остроносых сапогах. В сапогах, которые носят двадцатилетние придурки, гоняющие на мотоциклах по ночам и жрущие дешевое пиво. Я вдруг почувствовал невероятное раздражение. Какого черта?
- Билл, убери ноги со стола. – Сквозь зубы процедил я.
Билл непонимающе уставился на меня. Пес вздохнул и поспешил убраться из гостиной, понимая, что сейчас здесь будет скандал.
- Билл. Убери. Ноги. Со стола.
- Выбирай тон. – Он сощурился. И меня ужасно взбесило то, как он это сделал.
- Я устал терпеть твои истерики, Билл.
- Да какие истерики, черт возьми?
- И заведи привычку вставать, когда мы с тобой разговариваем! – Я уже почти закричал.
Боже, как он меня раздражал в этот момент. Я уже понял, что делаю что-то не так. Что, скорее всего, всё делаю не так. Но мне хотелось, чтобы он хоть раз в жизни сказал: «Ну что ты, дорогой? Не злись, пожалуйста». Я знал, что он никогда такого не скажет, и понимал, что злиться на него из-за этого глупо. Но, черт подери, ничего не мог с собой поделать.
- Да ты совсем из ума выжил? – Билл действительно не понимал, что происходит. Не потому что дурак, а потому что это я вел себя неимоверно глупо. Но его обиженный тон разозлил еще больше.
- Мне надоело каждый день выслушивать всё это! Ты хоть раз поинтересовался, как у меня дела?!
Не правда, Билл каждый вечер спрашивал: «Ну как твои ребятишки?» или «Что там у тебя нового?» И не его вина, что я не могу говорить дома, с ним, о работе. Но в голове пышным букетом расцветали старые обиды, невысказанные претензии, мелкие недовольства. И все это так больно жгло сердце, что казалось, он обязан почувствовать, как мне плохо. И только потому, что мне плохо, начать вести себя как-то по-другому. Как – я сам не знал.
Но конечно, Билл не догадывался о том, что со мной происходит. А я продолжал кричать, обвинять его в чем-то. Я уже не понимал, куда меня несет.
- …а эта твоя Свэнья… Да дура она! И ты дурак! Хочешь сделать из нее второго Билла Каулитца? Обещаешь золотые горы? Счастливую жизнь? Зачем ты ей врешь? Ты же сам знаешь, что невозможно стать богатым, знаменитым и счастливым одновременно! Или тебе просто хочется трахнуть ее?
Всё. Я перегнул палку окончательно.
Резкий и сильный удар в лицо заставил меня, наконец, замолчать. Билл молча подошел ко мне, кинул носовой платок и быстро вышел из квартиры. Он не хлопнул дверью. Это значило, что все очень серьезно.
Я ненавидел оставаться после ссоры. Обычно уходил я.
Я ненавидел тишину, которая повисала после финального хлопка дверью. Ненавидел перебирать в голове варианты того, что надо было сказать, что надо было сделать, как ответить. Но больше всего я ненавидел оставаться потому, что тот, кто остался, оказывается виноватым. Всегда. Из-за чего бы не произошла ссора, виноватым становится тот, кто остался. И ему ничего не остается, как только ждать того, кто ушел. А тот, кто ушел, унес с собой правду.
Билл вернулся через три часа. За это время я успел вдоволь нареветься, сгрызть себя до половины от сознания собственной неправоты, успокоиться и оставить в душе только одно желание – помириться. А Билл мириться умел.
Единственное, что я любил в ссорах – это примирения. Долгие, нежные, мучительно-сладкие примирения. Никогда секс не бывает таким желанным. А потом, засыпая в его объятьях, можно самому простить себе все, что ты сделал.
На следующий день я встретился с Густавом, мы вместе обедали. Я не видел его почти два месяца, и теперь он казался мне каким-то странным. Дерганным, что ли. И еще он ни разу не посмотрел мне в глаза.
- С тобой все в порядке?
- Да. – Коротко ответил он. – Как там твои футболисты?
Я долго и основательно рассказывал ему о своих ребятах, а он кивал головой, глядя то в свою тарелку, то в окно. Но я знал, он слушает. Густав всегда внимательно слушал то, что я ему рассказываю, в отличие от Билла, которому не хватало терпения слушать мои подробные рассказы.
После обеда Густав попросил меня отвезти его куда-то на окраину Гамбурга по «очень важному делу». Интересно, какие у него могут быть дела в таком месте?
Я вернулся домой. Билл, оказывается, уже был здесь.
- Ты рано сегодня.
- Да. Так получилось.
Он взглянул на меня, и его глаза смеялись. Горели теплым медовым огоньком из-под ресниц. И ничего, что в уголках глаз уже были заметны морщинки, и тени залегли под нижним веком.
- Слушай, а давай куда-нибудь сходим? Мы так давно нигде не были вдвоем. – Он как всегда тараторил. - Ты проголодался? Пошли в пиццерию?
Мы шли по улице под руку. Было уже поздно, и мы могли позволить себе эту вольность. Вечер был таким непроглядно-синим, что сердце заходилось в восторге и как будто в ожидании чего-то. Наверное, весны. Зима медленно домирала в подворотнях, корчась грязным подтаявшим снегом, а в воздухе уже пахло переменами. И я позволял себе надеяться, что все перемены будут к лучшему.
В свои тридцать я уже не верил в любовь. Но каждый раз, засыпая под хриплое дыхание Билла, я думал, что жизнь, в общем-то, удалась. Дни текли, как густая смола, но пролетали мимо со скоростью пули, и на горизонте уже замаячил кризис среднего возраста. С каждым новым утром я замечал все новые морщины на своем лице, а каждый вечер, ложась спать, с неудовольствием отмечал, что ноет спина. И все сильнее хотелось доказать самому себе, что я еще молод.
Холодно…
Билл сильнее закутался в свой полосатый шарф и поднял воротник пальто. Я видел, как он стареет. Сам Билл не отказывался в это верить, только брился теперь дважды в день и регулярно сидел на диете.
Закурил.
Он курил часто, сжимал сигарету тонкими белыми пальцами и раздраженно щурился от собственного дыма. Я любил, что он курит. Наверное, я любил его. Только не говорил об этом уже лет пять, с тех пор, как мы переехали в эту квартиру в Гамбурге. Сейчас я смотрел, как матово сияет свет фонарей в его сигаретном дыме, а сердце рвалось из груди, и пальцы отчего-то похолодели. Пульс гулко отдавался в ушах, хотелось кричать, смеяться. Или, может, заплакать.
Этой ночью мы занимались любовью очень тихо. Еще не дойдя до дома, я почувствовал, что хочу его. Едва мы зашли в квартиру, не произнося ни слова, я осторожно потянул его на себя. Мы долго целовались, стоя в коридоре. Потом, раздеваясь на ходу, путаясь в его длинном шарфе, мы переместились в спальню. Я потянул его на кровать, но он вдруг резко дернул меня за руку, прижал к стене, развернул к себе спиной. Мы сдерживали стоны, как будто нам снова 18 лет и мы снова тайком любим друг друга в гостиничном номере за три часа до концерта. Он только тяжело дышал, вколачивая меня в стену, а я кусал губы и царапал ногтями обои.
Весна прошла, прошло лето. Осень еще несмело, но все же неотвратимо бродила по улицам. Тот синий вечер обманул меня, да я и не помнил о нем уже, только в сердце поселилась тоска, нервная тоска о несбывшемся.
В тот день я вернулся с работы очень поздно, уже за полночь. Свет в квартире не горел, и я решил, что Билл уже лег спать. Я, стараясь не шуметь, и даже не включая свет, разделся, прошел в гостиную. Билл сидел на диване.
- Привет. Я думал, ты спишь.
Он даже не пошевелился.
- А я так устал, ты знаешь… Билл?
Он не отвечал.
- Билл? Что-то случилось?
Я уже знал, случилось. Но как всегда бывает, пытался оттянуть момент, надеясь, что может быть, может быть, может быть…
Сегодня утром звонил Том. Он как всегда смеялся, шутил, говорил очень громко. Но я сразу понял, он взволнован. Нет, не просто взволнован. В панике.
- Георг? Хей, здорово! Как жизнь? Как детишки? – И тут же, не дожидаясь ответа. – Слушай, у меня тут небольшие проблемы. Так, ничего серьезного. Просто я хотел спросить, у тебя ведь не все деньги сейчас заняты в этой твоей школе?
Том просил денег. Много. У меня таких денег не было. Ни сейчас, ни в принципе. Я пытался выспросить, зачем ему столько, а он только неловко отшучивался и почти сразу же положил трубку.
- Билл?
Билл не поднял глаз, только сказал почти неразличимым из-за хрипоты шепотом:
- Том в тюрьме.
- Что?...
Что? Что? Что? Эхо отчаянно заметалось по комнате. А в голове как в компьютере уже сами собой мелькали фамилии, адреса, телефоны приятелей, знакомых, знакомых приятелей знакомых, которые могли помочь. А Билл продолжал тем же хриплым шепотом:
- За распространение детской порнографии… Георг, ты понимаешь? Это же бред!
Бред. Бред. Бред. Эхо снова глухо забилось о стены.
Я присел рядом с ним, обнял за плечи. И еще прежде, чем успел подумать, сказал:
- Мы что-нибудь придумаем.
Он не ответил. Конечно, завтра он будет названивать всем, до кого сможет дозвониться, просить, платить, угрожать. Завтра он добьется того, чтобы Тома отпустили под залог. Завтра он снова будет непобедим, неподражаем и непоколебим. Это завтра. А сегодня он будет всю ночь сидеть на диване в гостиной, курить и молчать. А я буду сидеть рядом.
Следующую ночь Том уже провел дома. Оказалось, он ввязался в какую-то совершенно немыслимую по своей абсурдности историю. То ли очень хотел кому-то помочь, то ли просто снова переоценил свои силы. В итоге его подставили, как всегда бывает с теми, у кого слишком длинный нос и слишком большое сердце. Когда его выпустили из участка под залог, он, перебирая пальцами короткие пряди на затылке, только рассеяно улыбнулся и пожал плечами:
- Господи, я не понимаю, как такое могло со мной случиться!
С этого дня и на следующие три с половиной месяца Билл практически пропал из моей жизни. Он действительно очень сильно любил своего брата. Билл уходил рано утром и возвращался поздно вечером, да и то не всегда, а его телефон звонил даже ночью. Мы почти перестали разговаривать. Да и что толку, я все равно никогда бы не смог понять то, о чем он говорит, иное и вообще было опасно произносить вслух.
Пока Билл занимался делами Тома, у меня появилось неожиданно много свободного времени. Я часами бродил по улицам после тренировок, со смесью тоски и непонятного удовлетворения наблюдая за увяданием природы. Нет, не увяданием. Город словно снимал с себя верхнюю одежду, прежде чем спокойно уснуть под одеялом снега. И сердце вдруг становилось таким пустым. Спокойным. И казалось, стоит только подождать, перетерпеть, ведь жизнь не закончилась, и всё еще будет.
Во время одной из таких прогулок мне позвонил Густав:
- Привет. Слушай, ты сейчас не занят? Может, встретимся?
Я отказался. Мне теперь приятно было быть одному. Все остальное казалось таким незначительным. И не покидало чувство, что вот еще чуть-чуть, и я пойму что-то очень важное. Если бы я не был так сильно погружен в себя, может, я бы заметил, как едва заметно дрожит голос Густава.
Полгода спустя Тома оправдали.
Вечером после последнего судебного слушания Билл вернулся домой усталым, опустошенным, но счастливым. И впервые за эти полгода, а может, за еще большее время, он смеялся. Громко, искренне, почти до слез.
А я вдруг понял… Я понял, что всё. Все мои чувства, вообще все, облетели вместе с осенней листвой. Выбиты окна и сорваны двери. И равнодушие охраняет покой моего пустого сердца. Стало бы страшно, если бы осень уже не сплела тугую ватную паутину вокруг моего сердца.
Где-то через два месяца мы узнали, что Густав лег в наркологический диспансер. Нам позвонил его врач. Сказал, что Густав просит нас с Биллом присмотреть за его аквариумом.
Наверное, я трус и эгоист. И я иногда поражаюсь, насколько легко бывает усыпить собственную бдительность и не замечать того, что творится у тебя под носом. Как просто бывает договориться с совестью, услужливо прикрывающей глаза, когда ты не хочешь видеть того, что происходит даже с самыми близкими людьми. И на какие подлости иногда может пойти человек, лишь бы сохранить удобную позицию.
- Господи. Я так замотался с Томом, что совсем забыл про Густава. Он как-то звонил мне, говорил, что хочет поговорить. Но у меня как всегда не нашлось времени. Я попросил его позвонить тебе, но он не позвонил.
Билл сказал это с такой уверенностью, что мне стало мерзко от самого себя.
- Он звонил, - ответил я.
Билл посмотрел на меня такими глазами. Не верящими. Я опустил голову.
Мы молчали. Он ждал. Ждал, что сейчас я начну оправдываться, объяснять, и он мне поверит. Он тоже очень хотел сохранить удобную позицию. Но я молчал.
Мне вдруг стало ясно, что мы с Биллом теперь очень далеко друг от друга. Все то время, что мы были вместе, мы шли в разные стороны - глядя в глаза, но все больше отдаляясь. И теперь настал тот момент, когда мы уже не видим друг друга.
- Георг, какого черта? – Я не узнавал его голос.
Он смотрел на меня, я смотрел в пол. Но кожей чувствовал, как страх медленно сжимает пальцы на его горле. Я почти видел это.
- Георг, что происходит?
Мне было жаль его, но оставаться рядом стало уже невыносимо. Ведь еще не поздно попытаться все начать сначала. Ведь еще есть шанс стать счастливыми. Ведь еще можно сохранить в душе что-то светлое, сделать шаг и уйти с этого пепелища. Ведь что-то остается в сердце, когда уходит любовь?
Прости, Билл.
Вдруг он начал кричать. Он вдребезги бил тишину, но стену равнодушия между нами разбить уже не мог.
Равнодушие охраняет покой моего пустого сердца.
Мой покой, так похожий на смерть.*
- Билл, я тебя не люблю.
Это было даже не больно. Я просто понял, что мне уже все равно. Его больше не было в моей жизни.
Билл замолчал на полуслове.
***
Густав провел в клинике около четырех месяцев, все это время Билл жил в его квартире. Мне сказал об этом Том, который приходил забрать его вещи. Потом он переехал куда-то на другой конец города. Первое время он иногда приходил к нашему дому и стоял под окнами. Хотя возможно, мне это только казалось.
Прошло два года. Я уволил домработницу и отвез собаку к родителям. Все это время я тщетно пытался зашить дыру в своем сердце, которая образовалась после того, как он ушел. Смешно, но жизнь без Билла потеряла всякий смысл и превратилась в агонию умирания. Мне хочется только одного – уснуть и никогда больше не просыпаться…
Эпилог
…вдруг в толпе я вижу знакомый силуэт. Высокий, слегка ссутуленный. Все та же подпрыгивающая походка, волосы до плеч.
- Не оборачивайся…
Три года глухого отчаяния.
- Не оборачивайся…
Сердце заштопано белыми нитками.
- Не оборачивайся…
Я не хочу верить в то, что все могло быть иначе.
Мужчина впереди меня оборачивается, и я вижу совершенно незнакомое лицо.
- Простите, я могу чем-то помочь?
Сердце остановилось. Мне кажется, я уже умер. Но стало так легко. Я взлетаю в небо, в это серое небо, где за тучами, может быть, все еще есть солнце. Мое солнце.
- Помогите! Вызовите скорую, человеку плохо!
- Отойдите, отойдите! Дайте воздуха!
- Что с ним?
- Сердце, наверное…
Когда я вышел из больницы, то первым делом отправился в справочную службу. Узнать его телефон оказалось совсем просто, но позвонить я решился только через два дня. Я не знал, что ему сказать. И самое главное, я не знал, чего от него хочу. Но может быть, мне достаточно было бы просто услышать его голос.
- Добрый вечер. Сейчас я не могу ответить на ваш звонок, перезвоните позже или оставьте сообщение после сигнала.
Его не было дома ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю. А через месяц я узнал, что он погиб полгода назад…
|