Почему?

Я сейчас с ним, весёлым, внимательным, разным. Я, конечно, люблю его меньше, чем тебя, и меньше, чем кого-то ещё до него любил, но всё-таки. Он тоже. Тоже любил кого-то раньше, безумно трагично, наверное, раз теперь он со мной, горько вздыхает, осторожно улыбаясь и теребя в руках свой вечно молчащий телефон. Может быть, он и сейчас любит кого-нибудь, я, право, не знаю. Он молчит со мной и только тихо целует запястья, вдыхая дрожь от моей кожи и ловя мои вдохи и выдохи. 

Я скверный, дерзкий. Я позволяю себе при нём грустить, смотреть в окно, зажав пальцами сигарету, даже плакать иногда, но это редко. Редко, потому что тогда он начинает хмурить брови, закусывать губу, а потом уходит куда-то, нервно хватая ключи с тумбочки, опрокидывая каждый раз вешалку и в спешке её поднимая. Он уходит, он знает, что не должен видеть, как я медленно сползаю с подоконника, прислоняю голову к стенке и потерянно дышу, считая до десяти и обратно. А когда воспоминания, ломающиеся под гнётом времени, планы, незавершённые, постыдно брошенные и обманно-забытые, всплывают в памяти, щекоча где-то в солнечном сплетении, тогда я вдыхаю дым до надсадного кашля и иду спать, так и не найдя сил посмотреть себе в лицо. 

Он всегда приходит. Всегда-всегда. Он возвращается. Наверное, поэтому я с ним. И я его даже люблю. Наверное. Он приходит поздно ночью, почти утром, когда отдохнувшие от дневного шума птицы снова начинают петь, оглушая меня ударами крыльев о воздух. Он приходит тихо, медленно снимает пальто, шарф, идёт на кухню, допивает оставленный мною кофе, осторожно касаясь губами краёв чашки, закуривает. Ему тоже не нравится, что вороны в 5 утра раскачиваются на проводах, перелетая изредка с места на место. Он как-то говорил, что они кажутся ему укором всем его лёгким и маленьким несбывшимся мечтам. Кричащим, но никогда не подлетающим ближе, чем толстое и неживое оконное стекло. 

Знаешь, я вот всё думаю и думаю. И когда целую его, тоже. И когда не сплю. Я думаю о том, кто выбрал мне мою жизнь, и почему именно эту. У меня есть обстоятельный разговор к моему подсознанию, но оно боится моих вопросов и мыслей и молчит. Знаешь, мне не снятся сны. 

Я совсем даже не устал, нет, что ты. Можно жить. Всяко и без всего. Мне только жаль тех воспоминаний, которых нет. Которые могли бы быть, будь всё иначе.
А иногда мне вдруг кажется, что яблочным пирогом пахнет, что чай вот-вот заварится и мы усядемся на кухне, на широкие кресла, напротив, уперевшись подбородком в коленки и друг в друга – взглядами, будем смеяться над неуклюже сопящим около стола котом, гладить его за ухом, проводить тонкими пальцами по его гладкой спинке и смеяться-смеяться-смеяться, отпихивая руки друг друга. 

Кажется, что ты зайдёшь сейчас в мою комнату и прыгнешь в разбегу на кровать, ляжешь на живот, обнимаешь подушку, но, вместо того, чтобы щекотать меня или двд смотреть, уснёшь, от усталости и потому что встал рано, а я буду тихо-тихо сидеть, смотреть на тебя, читать книжку, осторожно, как наш кот, ходить на цыпочках по комнате, ставить телефон на вибро, и потом, поздно ночью, ложиться на самый краешек, накрывать нас одеялом и притягивать тебя к себе. 

Представляешь, у меня это всё иногда так натурально встаёт перед глазами – и глаза твои заботливые, и кот тёплый, и то, как ты откидываешься на кресле, как теребишь серёжку, как гладишь меня костяшками пальцев по щеке – так, что я вздрагиваю, отталкиваю его, ничего не понимающего, вылетаю из комнаты, хватаю в шкафу старую, забытую тобой, футболку и дышу, дышу, что есть силы. А она не пахнет, тобой не пахнет, и ничем не пахнет уже, а я всё дышу, пытаясь вспомнить твой запах, теплоту твоей кожи, тебя в ней, со мной. И никак, никак не получается… и… и… 

И он приходит ко мне. Он сильный, да. И он тоже кого-то любит. Или любил. Я не знаю, может быть, он любит меня? Но почему он тогда, гладя меня по голове и сжимая меня в крепких объятьях надрывно шепчет: «Майкл, я здесь, я с тобой, Майкл, ты только не плачь, пожалуйста, я останусь, насовсем с тобой останусь, насколько ты захочешь…»

Знаешь, я помню тот день. Помню, когда ты долго мялся на пороге моей комнаты, а потом выпалил, смотря прямо мне в глаза, что Элис не просто очень хорошая, что она замечательная, что она такая замечательная, что ты хочешь уехать с ней во Францию, к ней домой и даже, может быть, жениться на ней. На последней фразе ты слишком нервно и театрально спрятал левую руку в карман, но я и до этого успел заметить, как сверкает твоё кольцо в солнечных бликах, выпадающих из окна. Такое странное, немного сдавливающее тебе палец, как будто оно немного мало. 

Через пару недель после нашего разговора я видел Элис в Гамбурге, где она училась уже год, а ещё случайно встретил её на днях в парке рядом с моим домом. Она выглядела очень счастливой и шла, обнимая за талию высокого блондина. Увидев меня, она радостно кивнула.

Только вот тебя я больше не встречал.

Представляешь, у него тёплые руки. Они на самом деле постоянно холодные, но он специально их греет, чтобы мне было уютнее. А ещё он варит кофе по утрам и прикуривает мне сигарету. Он ушёл от меня вчера, после того, как 2 минуты с безумными глазами повторял, как молитву, сжимая телефон: «Майкл, Майкл, это ты? Это точно ты? Ты хочешь, чтобы я пришёл? Да? Я приду, Майкл, ты только скажи мне адрес? Что? Да, я могу взять билет на самолёт! Майкл, я…»

Я скверный и дерзкий. Но я промолчал. Он собрал вещи быстро, как будто на весь мир остался один самолёт, на который он боится опоздать. Холодной, влажной ладонью он на секунду стиснул мою руку, шальным, каким-то пьяным, но виноватым взглядом посмотрел мне в глаза и скрылся за дверью.

Нет, нет. Я смогу без него, что ты. Я, может быть, и не любил его вовсе. Я просто хочу понять, Том, почему? Почему всё так?