Живи

Когда к Берлину на цыпочках подкрадывается ночь, где-то глубоко-глубоко в моем сердце начинает пульсировать мельчайший капилляр, отчего сердцебиение увеличивается в миллионы раз. Наш учитель биологии, нахмурив густые брови, напомнил бы мне, что при такой повышенной температуре тела человек не продержится и миллисекунды, на что я бы промолчал.

Возможности человека бесконечны, как и он сам. Его крохотные частицы катаются на медузах в морской воде, сверкают на многокилометровой высоте вместе со звездами и резвятся вперемешку с кварцевой пылью далеко за пределами нашей Солнечной системы.

Человек повсюду.

***
В то время я редко закрывал глаза ночью: я боялся уснуть, чтобы, разлепив ресницы, уткнуться носом в пустынно-серые простыни и, со вздохом оглянувшись вокруг, осознать, что, кроме тебя, в вечно немой спальне никто не дышит.

Я обычно перебирал огрубевшими пальцами струны гитары, полностью отдаваясь музыке, какой-то незамысловатой, но приятной на слух мелодии. После я смахивал тыльной стороной ладони невесомые слезы с кончиков ресниц, и скрип шариковой ручки, неаккуратно скользящей по белому линованному листку бумаги, постепенно заполонял еле освещенную комнату.

Когда за окном раздался грохот, сильно напоминавший раскат грома, я даже не вздрогнул, и ручка продолжила свой путь по тетрадной странице.

…Когда боковым зрением я уловил легчайшее свечение, мне стало казаться, что меня не станет в следующее мгновенье – и наш биолог согласился бы со мной, ведь при такой температуре тела человек не продержится и миллисекунды…

…За свои двадцать три года я посмотрел достаточное количество научно-фантастических передач, чтобы иметь примерное представление о том, как выглядит летающая тарелка.

…А сами они, инопланетяне, совершенно не грязно-зеленые, какими их выставляют глупые телевизионщики. Их гладкая кожа словно недозрелый лимон – только будто под солнечными лучами. Они… правда светятся.

Удержать отчаянный крик я был не в силах. Наверное, инстинкты разорвали цепи. Он вырвался в тишину, чтобы взлететь, и повисеть так мгновенье, и застыть в воздухе среди светлячков – инопланетной кожи.

Четыре звука.

Четыре буквы.

Самый родной на свете голос.

- Томми?

***
Я музыкант: взмах по струнам – словно тревога для звуков, нот, только побегут они не шумной толпой, а по двое, по трое, по четверо. Я писатель: шаг ручкой – и буквы, слова закружатся в водовороте мыслей.

…А произнести одиннадцать звуков, три слова самому близкому человеку не мог. Бывало, замру на миг, вплету горячие пальцы в потухше-угольные черные волосы, почувствую, как заветные слова горят, пылают в горле, а вырваться из оков не в силах… Я им не давал той силы.

Я не помню, как оказался в холодных руках своего близнеца в тот последний день. Хотел ли я его успокоить, прижавшись теплой щекой к его щеке, высушить горячим дыханием соленые слезы с ресничек?

В память впечатались только те полминуты в десятом часу вечера, когда особый капилляр в глубине моего сердца подернулся с ранее не испытанной радостью, заставив все тело вспыхнуть и поделиться нахлынувшей теплотой с братом.

Мы с ним были одного роста, и наклоняться или, наоборот, приподниматься на цыпочки мне не пришлось. Я мягко прижался губами к их копии, только чуть более пухлым, пару секунд приоткрытым.

Близнец ответил на поцелуй.

…Я крепко сжимал подрагивающие от счастья ресницы, перебирая кончиками пальцев шелковистые пряди, когда свет, мерцающий перед глазами, сменила мрачная темнота ночи, и даже звезды спрятались в укромные уголки Вселенной…

Я простоял так, уставившись слепыми взглядом в деревянную дверь, наверное, не менее получаса, пытаясь угадать, от чего же сбежал Билл. Или от кого…

…Уснул на жестком диване. Один.

Разбудил меня неожиданный звонок на мобильный: обыкновенная мелодия, и было лень подниматься на ноги: зачем, если не играет на телефоне рок, зачем, если это не Билл?..

…Почему это не Билл?

«Дорогой, он… он был у Андреаса. Никто не может понять, что они такого натворили, чтобы зажечь весь дом… Полиция утверждает, что у них оставалось время выбежать. Я понятия не имею… Андреаса нашли, а у него… от него… не осталось ничего, даже мелких кусочков…»

Кусочков.

Тела так и не обнаружили.

***
Эти три года я жил одной надеждой: она пыталась согреть заледеневшее сердце, как крохотная свечка. У злобного огня нет такой мощи, которая бы растопила, разъела молекулы тела до самого конца, до последнего атома.

Не верил я.

Успокаивал себя тихим шуршанием-скрипом шариковой ручки по белым тетрадным строкам, легким звоном натянутых струн старой гитары. Никто не должен был и шагу ступить на крыльцо моего дома… никто, кроме брата.

И дождался ведь.

Доли секунды прошли, прежде чем моя рука сжала его будто замороженные пальцы, еще пара долей – и вот он, настоящий, перед моими глазами, инопланетная кожа смылась, стерлась, выветрилась – исчезла.

- Это ты? – голос хриплый. Во рту сухо. А слова, наверное, вскарабкались на вершину – кончик языка, и чувствую, как упадут…

- Это я, - робко, мягко, чуть взволнованно – так роднее. И легонько сжимает пальцами горячую ладонь.

Он жив, он рядом, холодным лбом утыкается в плечо, и я почти прежний.

- Меня… забрали они. Превратили в того, кого ты видел сначала… Я… - всхлипывает. – Ничего не помню. Почти ничего. Они… сказали, что с Землей у меня странная связь… и это значит, что я оставил здесь что-то… кого-то… Дело незавершенное. Долг. Только это и знаю… Полдня меня… делали. Два с половиной дня мы собирались, хоть и полет всего пятнадцать минут…

- Три дня? ТРИ ГО…

- Это у вас три года, - настойчиво. – А у нас три дня. И я… - приподнимает голову, и я вижу его светящиеся от земных слез глаза. – Я здесь для тебя. Ты меня… - уже теряется, рыдает. – Прости, я… тогда…испугался… я не хотел. 

И я снова, как в тот злополучный день, прикасаюсь губами к их копии, и где-то далеко-далеко в сердце пробегает мысль: а вдруг, только вдруг, он выскользнет?..

Но он сам точно того же пугается и отчаянно пытается стать еще ближе, чтобы еще теснее… Он понимает, что прощен.

Там, где я замечал черную рубашку, руки находят только гладкую кожу; и мне кажется, будто губы прислонены к мороженому: кожа ледяная, но сладкая на вкус.

Мороженое. Не то. 

Он запрокидывает голову назад, и я не медлю испробовать каждый миллиметр этого льда.

Всё такое… свое.

- Не надо, - еле слышно шепчет, когда мои пальцы проникают в него, в самую-самую глубь. – Только ты.

И всё легко – как в девушку. И всё тесно – как в моем близнеце.

Лёд и пламень. Он и я.

И я едва чувствую опаляющие прикосновения кончиков ногтей к левому запястью – я ведь сам пылаю. Он остужает меня, а я согреваю его.

Огонь. Вода. А воздух мы создаем сами.

***
На следующее утро я проснулся от острой боли в запястье. Оглянулся – комната пуста.

На коже выточены четыре зеленоватые, отчего-то светящиеся буквы.

ЖИВИ. 

И я… живу.